Слуги зла

Город выглядел чище, чем я ожидал. Глаза эльфа легко усмотрят залежи грязи, совершенно незаметные смертному, а его уста надменно произнесут: «Человеческая помойка!» — но в своем нынешнем положении я не видел упомянутых залежей. Улицы мощены и метены; на заборах из ажурной, тонко кованной решетки, в эльфийских звездах и стилизованных мистических розанах — горшочки и корытца с цветами. На штукатурке стен нарисованы колонны, увитые благородным плющом, отчего дома кажутся холщовыми декорациями в балагане. И всюду — фонарики, хорошенькие, надо сказать, фонарики. Тоже с восьмиугольными звездочками. Раньше такие звездочки считались среди смертных знаком, привлекающим нечистую силу.

Люди… особенно чудны были те, что побогаче. Горожанки — в белом и зеленом, в этаких невинных платьицах, изображающих одежды эльфийских дев, зато с глазами, обведенными сажей, и волосами, на выбеливание которых, очевидно, ушло много труда. В высшей степени забавно такая мода смотрелась на явных девках — выбеленных, нарумяненных, с якобы эльфийскими очами, нарисованными по всему лицу, в тяжеленных медных побрякушках, тоже стилизованных «под Пущу»… Что до горожан… Я бы сказал, что это напомнило мне, скорее, гномьи ухватки. Просто удивительно, как горожанам нравились теперь золотые цепи толщиной с колодезную, торжественно носимые поверх бархатных камзолов, перстни с яркими камнями и брошки размером с блюдце, закалывающие широчайшие плащи… Впрочем, на пути к постоялому двору я встретил юнца, определенно изображающего эльфа, — с напряженным, беспокойным лицом и злыми глазами.

Продавец угля зыркнул в его сторону, усмехнулся, развернул ослика и завопил:

— Уголь для очагов! Купите, хозяйки!

Разве что плебс выглядел как всегда. Нищие, разумеется, эльфами не рядятся. И эти самые неряженые провожали меня настороженными взглядами, сплевывая под ноги. А я чувствовал, как мой ум заходит за разум в попытках понять, что это случилось с людьми за время моего отсутствия.

Моя мать боялась Пущи и пыталась уберечь меня от встречи с Государыней как могла — оставим пока мою собственную глупость. Мой отец определенно считал, что с эльфами лучше не связываться, и велел мне всегда носить с собой нож из кованого железа. Мои односельчане, жившие слишком близко к границе Пущи, не говорили об эльфах громко, вбивали в дверные косяки гвозди, вешали над дверью подковы — не для того ли, чтобы отгородиться от эльфийских чар? Нет, Государыня и Перворожденные прекрасны, никто не спорит, но… гроза прекрасна, когда наблюдаешь за молниями издали.

И никому, абсолютно никому не пришло бы в голову изображать из себя эльфа и накликивать беду. Расшалившуюся девочку одернули бы: «Молоко скиснет!»

Нынче в городе, по всей вероятности, питались одной простоквашей.

Граница Пущи нынче была не то что близка — она как-то сместилась, смешала понятия. Я припоминал человеческие взгляды в свою сторону, когда, верным рыцарем Государыни, сопровождал послов ли, солдат ли — вспомнил даже собственные мысли: «Просто удивительно, как люди любят тех, кто их презирает!» Да, разумеется, люди и раньше смотрели восхищенно, но теперь откровенно пялились, пожирали глазами мое лицо и мои эльфийские побрякушки…

Мне стало жутко. Я с трудом взял себя в руки.

Вдобавок вокруг было слишком много женщин, рассматривающих меня, улыбающихся, поправляющих волосы, облизывающих губы… Эльфийский морок уже не отделял меня от них; я чувствовал ужасную неловкость, просто не знал, куда деть глаза. Я жил так долго, но понятия не имел, как общаться с человеческими женщинами, смущавшими меня до слез, я — девственник королевы Маб, которого столетиями передергивало от гадливости при мысли о грязной человеческой возне. И вот — я мог думать о любви, женщины смотрели на меня призывно и ласково, но…

Я поймал себя на мысли, что ищу среди них Кэтрин. Я, жалкий глупец, дважды дезертир, пытался дважды войти в текущую воду. Кэтрин была давным-давно мертва, но деревенский мальчишка, вдруг пробудившийся во мне, никак не мог смириться с этой мыслью. Я вспомнил ее такой нежной, такой юной, такой милой… не может быть, чтобы моя подруга вышла замуж, забыв меня, родила пятерых детей, стала полной веселой тетушкой, потом — седой старушкой, а потом — травой, ромашками, земляникой…

Нигде ее не было. У меня снова начала болеть грудь, а женщины смотрели на меня, заговаривали со мной; их голоса эхом отдавались в душе, делая еще больнее:

— Хочешь пирожок, рыцарь? С вишнями!

— Душка-солдат, ты так на эльфа похож! Скажи, ты вправду из Пущи или только так?

— Рыцарь, а рыцарь! Моя мамаша комнаты сдает! Скажи, эльфы в городе живут, а? У нас чистенько…

— Ну что ты смотришь таким букой? Пойдем выпьем вина! Угостишь меня?

От женщин пахло пачулями и розовым маслом. Светловолосая, с яркими губами, в девственном платьице из небеленого льна с эльфийским орнаментом, глядя слишком прямо, выпятив грудь, протянула руки, чтобы до меня дотронуться — и я шарахнулся назад. Вокруг рассмеялись.

— Мальчик из Пущи для тебя слишком чистенький, Эльвира!

— Бессмертные — та-акие недотроги!