Слуги Зла

– Пырей не хочет идти, – сказала Шпилька. – Он не хочет Крысу одну оставлять. А Паук с Клыком считают, что мы с Задирой молоды еще. По мне, так и троих бы хватило.

Паук толкнул Ястреба в бок:

– Прости, Эльф прав. И команду ему выбирать – у него свой резон.

– Зря ты так, Паук, – сказал Ястреб с горечью. – Твои дружки – дети сравнительно.

– Они младше, но они наемники, а ты в клане жил, – сказал Паук тоном решающего аргумента. – Ты отличный боец, но в клане от тебя больше пользы будет.

Ястреб пожал плечами и ушел. Мне было жаль обижать его недоверием, но я слишком хорошо представлял суть нашего будущего путешествия: последняя война сожгла Ястребу нервы, а темпераментная ненависть – неудачный спутник, совсем неудачный.

– Спасибо, Паук, – сказал я.

– Трое так трое, – хмыкнул он, пихнув меня под ребра. – Пеняй на себя, если что.

Мы с Пауком выходили на наш любимый карниз, чтобы посмотреть, каков нынче мир наверху.

Апрель подошел к середине; сосны на склоне медно светились, похожие на колонны из темного янтаря, в расщелинах цвели крокусы. Далеко внизу лежала моя Пуща в стеклянной дымке едва народившейся листвы. Светило веселое апрельское солнце, и страна, освещенная, как карта на столе, виднелась точно и ясно. Я видел столицу; мне казалось, что над крохотными башенками на горизонте развеваются алые штандарты с золотыми львами. Я видел тракт, по которому мимо моей давнишней мечты гарцевали гвардейцы короля – тот самый тракт, по которому меня полгода назад пронес белый эльфийский конь. Я в сопровождении пятерых рыцарей Государыни вез письмо королю союзников – Я Великолепный, Инглорион Элириэль, бесчувственная холеная тварь без возраста, блистательный убийца, не помнящий родства, влюбленный раб королевы Маб…

Они были моими тенями, те пятеро. Мне не позволялось товарищества – я надменно смотрел на них, презирая за то, что они смели пресмыкаться перед моей Государыней. Полагаю, они относились ко мне совершенно так же; в свободное время – в отсутствие эльфийских дев – мы пили эланоровое вино и изощрялись в изящных и злых насмешках друг над другом. Мне не полагалось ненавидеть других рыцарей – и мои чувства были слишком мелки для ненависти, перерастая в нее лишь в одном случае.

Если моя Государыня вдруг обращалась к кому-то из них благосклоннее, чем ко мне.

Я ничем не отличался от других. Я тоже был готов намекнуть наставнику или деве из свиты королевы Маб, что некое ничтожество, с которым я вынужден делить тяготы войны, в какой-то момент выглядело глупо, выглядело низко, выглядело подло… Я тоже был готов стоять на коленях в шелковой траве у ног Государыни, пытаясь объяснить и оправдаться, если что-то не вышло – и мне даже в голову не приходило считать это унижением. Все мое "хорошо" было перечислено Государыней – и все мое "плохо" было известно, размерено и разложено. Я заранее знал, что будет дальше.

Я не думал. Мне не полагалось думать. Только иногда, в тяжелом бою или в очень неприятной ситуации, освобождался не то, чтобы разум, но инстинкт – для того, чтобы не дать себя убить.

Иногда я мечтал погибнуть в бою; в такие минуты я любил Государыню истовее, чем когда бы то ни было. Я мечтал, что она подойдет ко мне, умирающему от ран, я коснусь ее прекрасной руки – на один миг – и на меня снизойдет небесный покой. Я мечтал об этом столетиями, снова и снова, потому что не мог представить другого способа утолить нестерпимую жажду чего-то, чему я забыл название. Эта жажда, загнанная внутрь, превращала меня в истинное совершенство по правилам Пущи, придавая мне высокомерие и холодность, горнюю высоту духа, отвращение к копошащейся у моих ног эфемерной жизни, целомудрие статуи…

Когда я здесь, в горах, вспоминал праздники Пущи, длившиеся неописуемо долго, с временем, обтекающим пирующих, как вода – год веселья, пения, танцев и прочего – то поражался отсутствию хоть какой-нибудь связности в воспоминаниях. Мне припоминались вечеринки в деревне, в моей коротенькой человеческой жизни, когда я пил с приятелями медовуху, хохотал непонятно над чем, и все вокруг превращалось в блестящее, пестрое, бешено вертящееся колесо… Мое тогдашнее детское опьянение и бездумье – и эльфийское безвременье… Это странное похмелье с ужасной болью не в голове, а в душе… Моя привычка к Пуще, вроде привычки пьяницы к бутылке…

Мне понадобилась часть осени и целая зима, чтобы совершенно изжить из себя остатки этого похмелья. Я жил среди аршей. Я засыпал и просыпался в той части жилого сектора, которая принадлежала Клыку и его товарищам. Я ел их пищу. Я ходил с ними в дозор и участвовал в их стычках с людьми. Я учился понимать язык аршей – и мне потребовалось только хорошенько вслушаться, чтобы уловить его смысл и его своеобразную гармонию. Я научился понимать их самих, Слуг Зла, общего врага номер один.