Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Современные исследователи Первой мировой все чаще обращают внимание на феномен «шелл-шока», распространенного в солдатской среде, применяя как собственно психиатрические подходы к теме, так и эмоциологические[1463]. Так, например, Я. Плампер изучает эмоцию страха и его преодоления в русской армии сквозь призму существовавшего «эмоционального режима», отчасти прописанного военным теоретиком генералом М. И. Драгомировым; К. Фридлендер обращается к опыту русской психиатрической школы по изучению «травматического невроза» среди раненых солдат, при этом указывает на расплывчатость понятия и перенос внимания с длительного стресса на кратковременное физическое воздействие взрывной волны или осколка на мозг пациента, вследствие чего психическая болезнь начинала рассматриваться как ранение. Однако следует отметить, что данное утверждение не верно относительно изучения душевных болезней среди мирного населения, где акцент делался как раз на долгих переживаниях. Врач Московской городской психиатрической больницы им. Н. А. Алексеева А. А. Бутенко, называя войну «психиатрическим экспериментом», писал: «Если на передовых позициях наряду с психической травмой главную роль в этом эксперименте играют физические травмы всякого рода, поранения, контузии и т. д., то в глубоком тылу, несомненно, дело идет во многих случаях исключительно о психической травме, о тяжелых психических переживаниях, связанных с войной»[1464]. В этом же ключе изучает тему «шелл-шока» А. Б. Асташов, однако исследователь пошел дальше и сделал важный вывод о том, что травмирующий фронтовой опыт открыл для испытавших психосоциальный стресс мотивацию изменения социальной среды: революционное и социальное творчество стало инструментом компенсации, социальной терапией, направленной на устранение первоначальной травматической ситуации[1465]. Впрочем, могут быть и иные, более простые объяснения психоэмоциональной связи эпохи мировой войны и революции с Гражданской войной: приобретенный опыт насилия снял моральные ограничения с бывших комбатантов и приучил их к новым способам самовыражения в социуме. В. П. Булдаков писал, что новый тип «человека с ружьем» стал одним из центральных акторов революции и Гражданской войны[1466]. При этом считать «человека с ружьем» душевнобольным — значит сильно упрощать проблему.

С другой стороны, нельзя отрицать проникновение душевнобольных солдат в тыл и вызванные этим некоторые изменения общей психологической атмосферы, располагавшей к распространению нервозности. Пророческий рассказ Леонида Андреева «Красный смех», как представляется, очень точно описывает стресс, который переживает молодой человек, встречающий вагон с ранеными. В годы Первой мировой войны встреча поездов с фронта вошла в практику патриотического поведения. Писатель представил впечатление, которое могло возникнуть при встрече «психиатрического вагона»: «Опять я был на вокзале — теперь я каждое утро хожу туда — и видел целый вагон с нашими сумасшедшими. Его не стали открывать и перевели на какой-то другой путь, но в окна я успел рассмотреть несколько лиц. Они ужасны. Особенно одно. Чрезмерно вытянутое, желтое как лимон, с открытым черным ртом и неподвижными глазами, оно до того походило на маску ужаса, что я не мог оторваться от него. А оно смотрело на меня, все целиком смотрело, и было неподвижно, — и так и уплыло вместе с двинувшимся вагоном, не дрогнув, не переводя взора. Вот если бы оно представилось мне сейчас в тех темных дверях, я, пожалуй, и не выдержал бы. Я спрашивал: двадцать два человека привезли. Зараза растет. Газеты что-то замалчивают, но, кажется, и у нас в городе не совсем хорошо. Появились какие-то черные, наглухо закрытые кареты — в один день, сегодня, я насчитал их шесть в разных концах города. В одной из таких, вероятно, поеду и я»[1467].

Тем не менее, несмотря на известное проникновение травмирующего фронтового опыта в мирную жизнь, мы сделаем акцент не на фронтовой, а на тыловой специфике психических расстройств.