Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Чаще всего в делах о самоубийствах прихожане и священники оказывались по разные стороны баррикад. Любопытно, что расследования самоубийств были тем редким случаем, когда общество, в лице семей погибших и их близких, могло испытывать чувство благодарности к полиции: когда не было явных улик, указывающих на самоубийство, полиция иногда предпочитала оформить происшествие как несчастный случай, чтобы родственники могли захоронить погибшего по православному обряду, подсказывали близким, что обойти церковные нормы можно, добыв врачебную справку о сумасшествии суицидента. Но даже в этом случае последнее слово оставалось за священником. Так, мещанин Сергиева Посада Московской губернии Григорий Зотов умер, приняв в больнице, где лечился от нервного расстройства, смертельную дозу сулемы. Полицейский оформил смерть как самоубийство в состоянии умственного помешательства, что подтвердил и врач Гаврисевич. Да и сам факт совершения самоубийства душевнобольным, состоявшим на стационарном лечении, мог быть достаточным основанием для неприменения к нему известных церковных санкций. Вместе с тем священнику отцу Тополеву, хорошо знавшему Зотова, было известно, что последний накануне гибели находился в здравом уме, о чем он донес епархиальному начальству. Вдова покойного направила прошение о разрешении захоронения мужа по православному обряду, но ей было отказано. В постановлении Святейшего синода было сказано: «Хотя полицейский надзиратель в своем сообщении и говорит о временном помешательстве Зотова при самоотравлении сулемой, но это свидетельство полицейского надзирателя, помимо того, что оно вообще не может иметь решающего значения по вопросу о психическом состоянии самоубийцы, покрывается противоположным показанием местного священника о сознательном самоубийстве Зотова»[1795]. Таким образом, мнение одного священника перевесило мнения полицейского надзирателя и врача. Подобные конфликты отдаляли друг от друга церковь и общество, особенно в случаях, когда дело касалось детей-самоубийц.

Другим фактором конфликта церкви и общества выступало менявшееся в деревне и городе брачное поведение, связанное как с механизмом оформления брака, так и с более глубокими проблемами пола.

В бытовом контексте проблема выражалась в том, что уходившие на фронт мужчины стремились оформить свои отношения с женщинами, дабы в случае смерти мужей вдовы могли рассчитывать на пособия. Тем не менее такая экстренная свадьба могла прийтись на пост, в других случаях на одном из брачующихся могла лежать какая-то епитимья. Так, прапорщик Михайлов, находившийся на излечении в Тифлисе, телеграфировал в Синод накануне отъезда на фронт: «Период болезни после раны не мог венчаться по выздоровлении вновь девятнадцатого февраля отправляюсь позицию по сему покорнейше прошу разрешить венчаться восемнадцатого каковая награда увеличит мою боеспособность царя родину»[1796]. В Синод поступала масса ходатайств на этот счет, но если ходатайства о вступлении в брак до окончания сроков епитимьи Синодом беспрепятственно удовлетворялись, то венчание накануне и в дни Великого поста воспрещалось. Ответ Синода Михайлову не заставил себя долго ждать: «Венчание на масленице церковными правилами воспрещено»[1797]. Хуже обстояло дело, когда для вступления в новый брак нужно было сначала развестись: даже при всех имеющихся доказательствах нарушения одним из супругов верности бракоразводный процесс мог затянуться на три года[1798].

Однако «брачный вопрос» как фактор кризиса отношений церкви и общества был намного шире проблемы времени венчания. В эпоху модерна проходившая сексуальная революция меняла отношения обывателей к вопросам пола и плоти, что особенно проявляется в литературе, как публицистической, так и художественной. Д. С. Мережковский, вступив на эту тему в заочную полемику с В. В. Розановым, задавался вопросом: «Если бы, действительно, Христос благословил брак, то почему же предельною святостью христианскою оказался все-таки не брак, а девство?» В итоге Мережковский приходил к выводу: «Христианство, несмотря на словесное принятие брака, только что переходит от слова к делу, неудержимо скользит по уклону безбрачия, до совершенного вытравления пола, до скопчества… Семя, величайшая святыня Ветхого Завета, становится в христианстве величайшею скверной»[1799].