Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

В воскресенье 25 октября 1915 г. Николай II записал в дневнике: «Незабвенный для меня день получения Георгиевского Креста 4‐й степ… В 2 часа принял Толю Барятинского, приехавшего по поручению Н. И. Иванова с письменным изложением ходатайства Георгиевской думы Юго-Западного фронта о том, чтобы я возложил на себя дорогой белый крест! Целый день после этого ходил как в чаду… Все наши люди трогательно радовались и целовали в плечо»[1934].

В народе неоднозначно восприняли известие о награждении Романовых этими почетными военными наградами. Проливавшие свою кровь на войне и вернувшиеся после ранений домой солдаты с возмущением комментировали газетные сообщения о награждениях, сопровождая их бранью в адрес самодержца. Так, крестьянин Рязанской губернии Герасим Овсянников в октябре 1915 г. в грубой форме высказал мысль, что не успел царевич родиться, «а уж на него вешают медали»[1935]. Другой крестьянин на Балтийском вокзале Петрограда вопрошал прохожих: «За что нашему государю повесили георгиевский крест?»[1936] Собственно говоря, сам Николай II из 24 наград только две (Владимирский и Георгиевский кресты низших степеней) получил за «заслуги», а остальные носили «статусный» характер, большинство было даровано ему еще при крещении. Поэтому отношение народа к царским орденам было довольно скептическим, и акцент в репрезентации образа монарха на его военных наградах не достигал намеченной цели. В. М. Пуришкевич вспоминал, что в 1916 г. молодые солдаты-семеновцы на улице столицы громко шутили: «Царь с Егорием, а царица с Григорием»[1937]. Эта шутка стала крылатой, и в конце концов в кинотеатрах Петрограда было запрещено демонстрировать кадры кинохроники, запечатлевшие награждение императора крестом, в связи с тем, что в зрительном зале всегда находился «шутник», громко повторявший эти слова под общий хохот. Дискредитировавшие императора и его семью слухи стали в 1916 г. частью публичного пространства.

Также не достигали цели фотографии, посвященные гуманитарной деятельности членов императорской семьи. В «Летописи войны» публиковались кадры работы императрицы и двух ее старших дочерей сестрами милосердия в лазаретах, в организации по сбору и отправке гуманитарной помощи на фронт, однако в народной массе в силу неприятия демократической концепции царской власти, а также на фоне развивавшейся в обществе шпиономании, затрагивавшей и императрицу-немку, зрели подозрения относительно иных мотивов этой работы. В деревне ходили слухи, что царица отправляла в Германию собранные по пожертвованиям средства, а также устраивала взрывы на военных складах как в России, так и в союзных странах, а лазареты строила и вовсе для разврата[1938]. Не было среди крестьян доверия и к царским постановочным семейным портретам, акцентировавшим внимание зрителя на простоте и скромности.

Разочарование в царе, подкреплявшееся традицией демократической визуальной репрезентации, приводило к внутреннему отречению народа от своего монарха, что выливалось в коллаборационистские настроения и угрозы убийством[1939]. Можно лишь гадать о том, насколько далеко могли зайти угрозы простых людей в адрес царя в реальности, однако изобразительная традиция и тут играла негативную роль, способствуя усилению антимонархических настроений. Уже упоминалось, что визуальное мышление крестьян во многом формировалось под влиянием христианского догмата об иконопочитании, подразумевавшего возможность воздействия через образ святого, его иконографическое изображение, на первообраз, т. е. самого изображенного. В результате изображение императора выступало объектом вымещения злобы, ненавидевшие самодержца сельские жители ругали царя, глядя на его портреты, а некоторые совершали нечто наподобие мистического ритуала насылания порчи, протыкая императору глаза, произнося матерные проклятия и обрызгивая изображение кровью.