Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Российская революция, сочетавшая общие как негативные, так и позитивные реакции, оказалась сильным эмоциональным потрясением для публики. Инверсии негативного и позитивного отразились в цикличности эмоциональной динамики 1917 г.: начавшись с тревоги января — февраля 1917 г., она пришла к еще более тревожно-эсхатологическим переживаниям осени 1917 г. При этом даже позитивные эмоции несли печать нервно-психической девиации: с восторгом принявшие революцию граждане России пережили сильный эустресс, негативно сказавшийся на психологической обстановке. Статистика поступлений душевнобольных в городские больницы Петрограда показывает, что 1917 г. стал самым сильным нервно-психологическим потрясением для горожан с 1914 г.

В дальнейшем происходила не просто ломка сложившейся повседневности — менялась социальная структура общества, которая для ряда специалистов оборачивалась депрофессионализацией, потерей социального статуса. Эта категория «бывших» оказывалась наиболее чувствительной к экспериментам советской власти, и слухи в интеллигентской среде о разделении общества на психически полноценных и неполноценных с последующим физическим устранением последних возникали не случайно. В условиях голода и эпидемий современники концентрировались на самых насущных вопросах физического выживания, т. е. удовлетворения первичных, базовых инстинктов. Это приводило к развитию «тоннельного мышления», снижающего когнитивные способности человека. Последующий рост психических расстройств, увеличение числа самоубийств становились характерными признаками эпохи.

Вместо заключения: смерть царя как «конец истории», или время и его ощущения в условиях эсхатологических предчувствий Гражданской войны

Антропологический поворот в исторических исследованиях акцентировал внимание на повседневной жизни «маленького человека», как в частной сфере, так и в публичной. Одним из направлений истории повседневности является изучение мышления индивида, которое определяет стратегию принятия решений, может свидетельствовать о различных психологических состояниях отдельного человека или общества в целом. В связи с этим категория времени в массовом сознании обывателей периода Гражданской войны является своеобразным маркером мировоззрения, помогающим понять отношения современников к тем или иным процессам, явлениям эпохи.

Условно можно выделить три типа восприятия социального времени: пассеистическое, при котором человек живет прошлым, идеализирует его, актуалистическое, предполагающее погружение человека в текущие проблемы, сужение его видения перспективы, и футуристическое — готовность пожертвовать и прошлым, и настоящим ради «светлого будущего». Конечно, в чистом виде эти категории встречаются крайне редко, однако в определенные исторические периоды конкретные социальные группы могут проявлять склонность к тому или иному типу. Кроме того, государственная политика и пропаганда способны повлиять на восприятие времени гражданами в календарном, религиозном, историческом или повседневном форматах.

Конец года всегда воспринимается как некий эмоциональный рубеж. Но итоги 1917 г. оказались неутешительными: рухнули мечты о свободной, демократической России (современники признавали, что уже в ноябре — декабре надежд на Учредительное собрание у них практически не оставалось), сбылись опасения о погружении страны в пучину Гражданской войны. Пессимизм вкупе с приближающимся концом года порождал эсхатологические предчувствия. Собственно, они сохранялись на всем протяжении Первой мировой войны, но, вероятно, справедливо говорить об их обострении на определенных этапах, одним из которых и стал рубеж 1917–1918 гг. Москвич Окунев последнюю запись в своем дневнике за 1917 г. (от 29 декабря) начал с известий о массовых убийствах офицеров в Севастополе, а затем перешел к рассуждениям о прожитой жизни, попутно вынося приговор эпохе как культурно-цивилизационному тупику: «Я родился в деревне <…> Одного я тогда не видел: скота в человеке <…> Чем культурнее становилась страна, тем, думается, невежественнее сделался наш народ. Я и раньше косился на засилие электричества, а теперь глубоко убежден, что оно не от Бога, а от дьявола. Все нервы, все извращения, все жульничество, все безверие, вся жестокосердность, вся безнравственность и вырождение людей — от этих проклятых звонков, хрипов, катастроф, миганий, смрада, гудков и чудес!»[2660]