Слушая животных. История ветеринара, который продал Астон Мартин, чтобы спасать жизни

Кира утешала меня, когда я терял близких друзей, когда рушились важные для меня отношения. Не считайте, что я склонен к антропоморфизму, я лишь говорю о своих чувствах рядом с ней. С Кирой я чувствую себя более спокойным, умиротворенным, любимым, я ощущаю больше поддержки и солидарности, чем в отношениях со многими людьми. Не поймите меня превратно: я люблю людей, с которыми связан дружбой или романтическими отношениями, хотя мне причиняли боль, и сам я не раз причинял ее. Я прекрасно понимаю, что любовь собаки нельзя сравнивать с любовью человека. Но, при всем уважении, я точно знаю, что нам есть что перенять во взаимоотношениях животных и человека: если бы нам удалось перенести хоть малую толику этой доброты и душевной щедрости в человеческие отношения, наш мир стал бы гораздо лучше.

На самом деле все, что я делаю, каждая операция, научная статья, лекция, каждый образовательный фестиваль и праздник животных, в которых я принимаю участие, и даже эта книга — все делается только для того, чтобы защитить и сохранить любовь и доверие между людьми и животными. Это то, что я вижу в своем кабинете каждый день и испытываю сам в отношениях с Кирой. Если бы можно было разлить эту любовь по бутылочкам и распылить над миром, как парфюм, все мы стали бы неизмеримо лучше.

* * *

Уж не знаю, связано ли это с моим парфюмом или какими-то особенностями моего поведения, но недавно, когда я приехал навестить родственников в Ирландию, что-то побудило моего юного племянника Дилана поинтересовался характером моих человеческих межличностных отношений. Вся семья сидела за ужином, когда маленький Дилан пропищал с сильным ирландским акцентом:

— Дядя Ноэль, — спросил он, — а ты гомосексуалист?

Это был довольно откровенный вопрос! Я редко бываю дома, а дети растут быстро, и знают они гораздо больше, чем мы думаем. Но, что бы он обо мне ни думал, я гетеросексуален. И я поинтересовался у Дилана, почему он спрашивает меня об этом, а он ответил, что никогда не видел меня с женщиной. Понятно, что такой разговор не очень понравился его матери, моей сестре Жозефине, и она велела сыну замолчать. Но я остановил ее и сказал, что когда-нибудь Дилан обязательно увидит меня с женщиной.

В юности я не знал, как вести себя с женщинами, и до двадцати одного года был девственником. Тому было много причин, но главной, помимо сурового ирландского католического воспитания, полного сексуальных комплексов и самоотречения, было мое добровольное отшельничество и стремление посвятить всего себя учебе. Помню, как в детстве я отчаянно хотел вести себя правильно в глазах церкви и моей матери. В Баллифине во времена моей юности все, что было связано с сексом и даже просто с мыслями о девочках, было под строжайшим запретом и вызывало чувство стыда. Церковь этого не одобряла, считая греховным. Никогда не забуду, какую трепку задала мне мама, когда застала меня на лестнице за рассматриванием фотографий девушек в газете Sunday World.

Отлично помню свой ужас, когда в двенадцать лет на уроке биологии у мистера Мюррея в колледже Баллифина я увидел строение матки. В еще больший ужас я пришел, узнав, что видели и делали городские мальчишки из Лимерика, Корка, Дублина и Голуэйя. Я не видел и не делал ничего из того, чем они похвалялись. Ну а в начальной школе о сексе или о чем-то связанном с сексом даже не шептались, и я вообще ничего об этом не знал. В первую пятницу каждого месяца я преклонял колени в церкви и исповедовался. Чтобы получить отпущение грехов, нужно было вспомнить хотя бы три греха. И каждый месяц я исправно произносил: «Благословите меня, отче, ибо я согрешил: у меня были нечистые мысли».

Первой невоображаемой женщиной, которая вызвала у меня «нечистые мысли», была красотка из углового магазина рядом с церковью в Маунтмеллике. Ее имени я не знаю, как не знаю, была ли она действительно так красива, но в моем представлении она была настоящей египетской принцессой. Мне было четырнадцать. Я никогда не осмеливался на что-то большее, кроме как поджидать момента после мессы, когда очередь в магазине становилась самой длинной. Тогда я пристраивался в конце и стоял, любуясь своей красавицей и улыбаясь ей. Единственным, что я осмеливался ей сказать, были тривиальные слова: «Будьте добры, шоколадное мороженое, пожалуйста». Или что-то в этом духе. Девушка улыбалась мне так радостно, что от этой улыбки могло бы растаять любое мороженое — и я тоже. И так повторялось каждое воскресенье в течение почти двух лет.