Слушайте, о волки!

По ту сторону океана, конечно, совсем жёстко было. Сидит такой американский плантатор в своём просторном бунгало, бюсты его окружают мраморные, статуи: Деметра там, Аполлон… Картины, опять же, на стене. Сам, паразит, белый, как те бюсты вокруг него: а смотрит через веранду на плантацию, где на работе сплошь одни чёрные. И три брата по фамилии Райт, ну или там Макферсон, нанятые им в качестве надсмотрщиков, лениво пощёлкивают бичами… Если же вдруг в ком из рабочих людишек и проснётся воля вольная, и припустится он нетвердыми от голоду шагами бежать прочь – «Фьюить!», разрежет воздух ствол винтовки, «Кукслуксклац!», скажет передёрнутый затвор, «Баммм!», прогремит над морем сахарного тростника выстрел… Догнать даже и не пытаются: нельзя догнать темнокожего бегуна, – и по сию пору так, хоть и стреляют сейчас только вверх, и только из стартового пистолета… Взлетит с края поля испуганная стая ворон, и только пуще защелкают в наступившей тишине бичи: мол, работайте, спринтеры, солнце ещё высоко…

По эту сторону океана, такого, конечно, не было. Придут, бывало, людишки к крыльцу господской усадьбы. Выйдет на крыльцо бородатый барин, пузатый, как тот самовар, от которого его крепостные оторвали: за спиною его двери распахнуты в дом, там, опять же, бюсты мраморные, картины на стенах… Выйдет вперёд толпы выбранный Ефремыч, или Петрович, снимет шапку, помнёт её, болезный, в руках, скажет со слезою: «Барин! Смилостивись: совсем нечем подать-то платить! Соломой скоро питаться будем…» Вспыхнет барин, покраснеет: «Да вы что, окаянные! Порядка не знаете? Бога не боитесь? А ты, Ефремыч?!.. Да я тебя на конюшне!.. Розгами!..» Крякнет Ефремыч и скажет с убежденьем в голосе: «Оно, конечно, и почему бы не посечь? Оно и надо посечь! На то ты и барин, а мы холопы… Порядок – он должон быть».