Слушайте песню перьев

Второй был глубоким стариком. Низко надвинутая меховая шапка с пушистыми лисьими хвостами вместо ушей почти скрывала лицо и придавала ему сходство со сказочным гномом. Сквозь узкие щелочки век поблескивали глубоко посаженные глаза. Волосы, разобранные на две косицы, лежащие на плечах, были совсем белыми, будто осыпанные снегом. Большой нос, казалось, был главной частью лица.

Молчание длилось долго.

Сучья в костре успели почти прогореть, когда высокий заговорил, обращаясь к ней.

Он сказал всего несколько слов, отрывистых, быстрых, из которых Станислава поняла только одно: Квихпак. Так называли проводники-тлинкиты Юкон.

Судя по интонациям голоса, он спросил, откуда она пришла.

— Да, — ответила Станислава. — Я пришла с Квихпака. Но на Квихпак я пришла с берегов Берингова пролива. Беринг, — повторила она. — Понимаете: Беринг.

Высокий посмотрел на старика. Тот отрицательно качнул головой.

«Действительно, откуда им знать Беринга?» — спохватилась Станислава. И тут она вспомнила, что все побережье Аляски, обращенное в сторону Чукотки, проводники называли землей Чугачей.

— Я пришла сюда из земли Чугачей через Квихпак, — сказала она, стараясь отчетливее выговаривать каждое слово.

Она повторила это по-английски и по-французски, и только при звуке названия «Чугач» лицо старика слегка оживилось. Он обернулся к высокому и произнес длинную фразу, в которой часто повторялись слова «тэнана» и «тэнанкучин».

Затем снова обратился к Станиславе.

Она слушала его медленную шамкающую речь и не понимала ни слова. Несколько раз он останавливался и переходил на язык жестов. Он провел ладонью по воздуху, раздвинул пальцы и дунул на них. Затем обеими руками изобразил что-то вроде волнующегося моря. Один раз ей показалось, что он имитирует гребца на лодке и бег крупного животного.

— Чугач! — сказала она. — Чугач и Квихпак! По Квихпаку мы плыли на лодке. Втроем. — Она показала три пальца. — Потом я осталась одна и заблудилась в вашем лесу. Мне нужно добраться до Виннипега. Помогите мне!

Старик сдвинул брови, прислушиваясь. Но, очевидно, понял ее по-другому, потому что лицо его приняло презрительное выражение и, обернувшись к высокому, он бросил несколько коротких и, как показалось Станиславе, насмешливых слов.

Все трое вышли из типи.

КЕЛЬЦЕ, ЗОФИИ СУПЛАТОВИЧ

Еще из поселка Святого Лаврентия она послала на родину два письма.

Почта чукотских поселенцев почти не подвергалась цензурному досмотру, полиция и жандармское управление считали, что сосланные на полуостров не могут представлять серьезной опасности для империи. Агитировать на берегу Ледовитого океана некого. Бежать некуда. Человек как бы вычеркивался из жизни. И если кто-нибудь подавал голос из этой несусветной дали, то голос этот значил не больше, чем стон погребенного заживо.

«Милая Зофия, дорогая моя сестренка! — писала Станислава. — Я не знаю, когда дойдет до тебя это письмо и дойдет ли оно вообще. И все же пишу с надеждой, что оно попадет в твои руки, что ты прочитаешь его и постараешься понять, почему я попала сюда — к Полярному кругу, на берег моря, девять месяцев в году скованного тяжелым льдом. Прошу тебя, внимательно прочитай каждую строчку и только тогда суди меня по делам моим.

Я знаю, как отнеслись мама и ты к моему аресту, как относились вы к моей работе в нелегальном кружке, но это, я думаю, происходило от неведения.

Вот почему еще раз прошу — выслушай меня внимательно и в своих суждениях руководствуйся рассудком, но не чувством.

Ты, безусловно, помнишь все подробности Варшавского процесса, помнишь, что меня и еще трех товарищей приговорили к пожизненному поселению в отдаленных местах Российской империи. Мой приговор еще усугубился тем, что во время процесса я якобы занималась пропагандой в зале заседания суда. Поэтому меня сочли особо опасной и сослали не в Нерчинск, Якутск или на Амур, как остальных, а на Чукотку.

То, что они объявили пропагандой, было всего-навсего защитительной речью. Я еще вернусь к этому.

Нас увели из здания суда под усиленным конвоем и в ту же ночь в арестантском вагоне отправили в Россию. В Москве мы около месяца провели в переполненной до предела Бутырской тюрьме. Даже в одиночках помещалось иногда по три человека. Ежедневно формировались большие группы кандальников, которых угоняли по этапу в глубь страны, но количество заключенных, казалось, не уменьшалось, а все увеличивалось.

Наконец пришел наш день, вернее — ночь, потому что этапники уходили из столицы под покровом темноты, чтобы не возбуждать неугодных страстей у населения. Правительство было сильно напугано размахом восстания.

Я не буду описывать путь, который мы прошли большей частью пешком. Скажу только, что то был так называемый Владимирский тракт, печальная Владимирка, дорога почти в тысячу верст длиной, которая вот уже больше столетия слышит заунывный звон цепей и видит отчаяние и смерть.