Служанка фараона

- Царица... послала тебя... ко мне, Мерит-ра? - Его голос звучал совсем по-другому. Он взял меня за руку. - Значит, не напрасно я обидел тебя... на днях... а ты пела чудесно!

Он поднял меня обеими руками высоко в воздух и понес в альков, где за тяжелыми занавесями стояло его ложе.

- Поставь таз там! - крикнул он, услышав, что идет слуга. - И можешь идти, ты мне сегодня больше не нужен!

Он вышел еще раз в переднюю комнату, чтобы убедиться, не остался ли там Руи и не подслушивает ли он. Я ждала его с бьющимся сердцем, а он, оказавшись передо мной, начал петь. Хотя голос у него был звучный и мужественный, но слух не совсем точный, и это делало его пение удивительно трогательным:

На другом берегу я стою.

Я хочу перебраться к возлюбленной.

Крокодил лежит на песчаной отмели.

Я бросаюсь в воду,

Я плыву через волны.

Сильной рукой я разрезаю поток.

Потому что страху нет места

В том сердце,

Где поселилась любовь!

Любимая, ты уже расцветаешь

В моих объятиях,

Как красный лотос!

- Ну вот, - сказал он, кончив петь, - теперь ты сделала из меня певца любви! Высокая должность! - Он засмеялся. Это прозвучало чуть ли не сердито.

С тех пор царица постоянно посылала меня к Тутмосу с каким-нибудь поручением. Он утверждал, что она хотела через меня побольше выведать о нем, и всегда давал мне совершенно точные указания, что мне сообщать царице. Еще он говорил: она потому посылала меня, что была уверена в моей ненависти к нему; ведь ни одна женщина не способна простить, если задето ее тщеславие; а теперь я должна понять, почему он произнес тогда эти обидные слова. Да, я поняла и простила, но эти его слова еще и сегодня я не могу вспоминать без боли.

Но даже они не так огорчили меня, как другое его замечание. Тутмос произнес его не при всех, да оно и не предназначалось для моих ушей, но впервые заронило в мою душу сомнение, так ли уж искренно он относится ко мне. Однажды меня снова послали к Тутмосу; я застала царя за игрой в шашки с одним из его друзей. Я уже не раз видела здесь этого человека, который не занимал никакой должности при дворе и был всего лишь сыном мелкого военного писца из провинции. Но я знала также, что не должна называть царице его имени, а если - как часто это бывало - она спросит, кто был у царя, назвать кого-нибудь другого. Однако, выходя, я невольно замедлила шаг, просто чтобы подольше послушать звук его голоса, и услышала, как его друг сказал:

- Я уже не раз видел эту девушку у тебя. А тебе известно, что она пользуется доверием Нефру-ра и царицы?

- Я знаю это, - ответил Тутмос, - и именно поэтому я с удовольствием вижу ее у себя.

Именно поэтому? Именно поэтому? Не выведывал ли он у меня о Сенмуте и Нефру-ра и о царице точно так же, как царица расспрашивала меня о нем? Может быть, именно по этой причине он?..

В тот день я потеряла свою непосредственность в отношениях с ним и, сколько потом ни старалась, так и не смогла полностью обрести ее вновь. Если до сих пор, когда меня посылала царица, я спешила к нему, как голубка в свое гнездо, то теперь я не могла войти к нему в комнату, не замедлив шага. Если прежде я, не задумываясь, отвечала на все его вопросы, то теперь каждый раз мне приходилось обдумывать: "Каковы истинные причины, почему он хочет это знать?" И даже в наши ласки, в наши поцелуи и объятия примешивались теперь горькие капли. Не повторялись ли все чаще мгновения, когда в редкие часы нашего уединения у меня появлялось ощущение, что соприкасаются только наши тела, души же остаются чужими?

Царь любил охотиться на птиц. Иногда ему удавалось отделаться от сопровождавших его пажей, а я ждала его на условленном месте в речных зарослях. У моего брата была лодка, которой я могла пользоваться: мы ставили обе лодки рядом и я перепрыгивала к нему.

Чтобы не привлекать внимания, я никогда не пела. Мне приходилось садиться на корточки у его ног, а рядом стояла наготове связка тростника, чтобы прикрыть меня при любом подозрительном шуме. Однако обычно слышались лишь пронзительные крики птиц, испуганно летавших перед своими гнездами, да писк птенцов, звавших матерей. То и дело рядом с нами лениво показывалась из воды голова бегемота, открывалась огромная пасть. Но как только царь хватался за гарпун, я отводила его руку. Зачем убивать то, что радуется жизни?

- Значит, Мерит-ра, жизнь радует тебя?

Нет, за этим вопросом не крылось ничего, кроме легкой грусти. Но разве существовал вообще кто-то, кому бы не нравилось жить? Разве каждый день не светит солнце, разве над водой не пробегает свежий ветерок и разве не стало бы легче у нас на сердце, если бы... да, если бы...

Я не отвечала, а лишь молча приникала к нему. Мы связали оба наши челнока - мой позади, на буксире - и без весел скользили по воде, следуя за слабым течением, замедляемым зарослями папируса и тростника. Мы плыли почти бесшумно и могли наблюдать за миром птиц, ничем не тревожа его.

- Посмотри, - говорила я, когда нос челнока прокладывал путь через густые заросли тростника и перед нашим взором внезапно представала молочно-белая цапля, сидевшая на своем гнезде.