Служебный гороскоп

Но, увы, я не угодил. Туфли ей не приглянулись. Каблук был ниже положенного или, наоборот, выше на несколько миллиметров, но жена заявила, что я ее оскорбил, такие туфли устарели еще в прошлом месяце, ей в них стыдно будет в Тамбове показаться, не то что в Париже. Из глаз брызнули слезы, слились в ручейки, ручейки образовали реки, они вылились в озеро на полу, грозившее меня затопить.

— Неси обратно. Я их не надену.

Потом вдруг в доме начались другие неприятности: выяснилось, что дочка нахватала двоек, в ванной гудит кран, сломался холодильник, перегорел пылесос…

Я вышел на балкон. Осень вступила в свои права. Сероватое предвечернее небо перечеркнули черные полоски — это птицы улетали на юг.

Мне захотелось улететь вместе с ними. Я перелез через перила балкона, сел на перекладину, свесив ноги вниз, в ту минуту страха не было, взмахнул руками и — полетел.

— Держи его! — услыхал я с балкона крик жены. — Ой, люди добрые! Улетел!

В голосе ее было отчаяние, мне даже стало ее жалко, но свобода уже ударила в голову, и вернуться я не смог. Прекрасная вещь — полет. Я не чувствовал земного притяжения, мое бренное тело мне повиновалось безропотно, хотя раньше вечно был с ним на ножах: то оно объестся, то обопьется, то устанет, то заболеет. Впервые душа и тело слились в нечто единое и воспарили в небеса.

Я сделал кульбит над нашим двором, левый поворот, правый, совершил затяжную петлю Нестерова, пугая обывателей, разинув рот глядевших на меня снизу. Пытаясь меня догнать, жена влезла на балкон, перегнулась через перила, по моему примеру взмахнула руками, но не взлетела, хорошо хоть, вниз не сорвалась, ее удержала дочь за подол халата.

Мой сосед, отставной полковник, высунулся в окно, рассчитывая снять меня из ружья, расценив мои действия как побег, но я успел свернуть за угол дома. Несколько резких взмахов крыльями, простите, руками, и я догнал клин журавлей.

— Вернись! Туфли мне нравятся-а-а, — последнее, что я услыхал от родного балкона.

Нравятся или нет, какое мне теперь до этого дело? Я свободен.

«Ушел! — пело все во мне. — Ушел!»

Когда стая вылетела за город, я получше присмотрелся к своим новым друзьям. Это были крупные птицы с длинной шеей и длинными ногами. Хвост прямой и короткий, нижняя часть голени лишена оперения. Передние пальцы у основания соединены небольшой перепонкой. Голос громкий, поистине трубный. Клюв длинный, суженный у ноздрей.

Они приняли меня в свою стаю сразу. Конечно, вожак меня сперва невзлюбил, вероятно, учуял какую-то конкуренцию, хотя я и не претендовал на его руководящий пост, подлетел ко мне, больно клюнул в бок.

— За что?! — вскричал я.

Он лишь взглянул на меня холодными глазами и опять ушел вперед.

— Дурак, — проронил я, но тихо, словно он мог бы меня понять.

Он был очень хорош, наш вожак: пепельно-серого цвета, голова с красным теменем и клюв у корня красноватый, а на конце черно-зеленый. Ноги у него были самые длинные, щегольские, черноватые, будто хромовые сапоги. Был он силен, летал красиво и выше всех.

Не успели мы пролететь сотню-другую километров, как внизу, в лесу, стали вспыхивать яркие огоньки, тут же гаснуть. Мимо меня что-то пронеслось со свистом, тонким и пронзительным. Я понял, что из леса в стаю бьют из ружей, а свистит дробь.

— Браконьеры! — закричал я. — Быстрее прочь!

И тут мне что-то ударило в ногу. Не было времени задрать штанину, посмотреть. И так было ясно, что я ранен несерьезно.

— Прекратите! — закричал я охотникам. — Ведь охота на журавлей запрещена.

Снизу били и били.

И вот уже, оглушая мир предсмертным воплем, вниз упали двое моих собратьев, а кровь из моей ноги орошала землю. Стая редела, но мы выходили из зоны обстрела. Скоро не стало слышно выстрелов, даже огоньки затухли.

— Жив! — плакал я от счастья.

Надо было передохнуть и зализать раны. Мы снижались кругами, все еще осторожничая, и вскоре сели на поле брошенного, неубранного гороха. Горох — любимое лакомство журавлей. Он давно осыпался, пророс, но все равно птицы, весело переговариваясь, разбрелись по полю, для них это было пиршество. Я осмотрел своих новых друзей. У них был жалкий вид, у многих дробь вырвала перья, у одного перебито крыло, у другого лапка. Мне самому надо было заняться раной. Вдали виднелось село, и я решил туда сходить за йодом и бинтом. Прихрамывая, поплелся к ближайшему дому. Конечно, лететь прекрасно, но и идти по осенней траве тоже приятно, хоть и с больной ногой. В обоих этих состояниях — ходьба и полет — есть своя прелесть, человек должен уметь все — и ходить, и летать, и бегать, и плавать, переход из одного состояния в другое должен быть вполне естественным и незаметным. Шел человек, потом побежал, потом полетел, а почему бы и нет? Ведь и то, и другое, и третье — тоже движение.

Я постучал в калитку крайнего дома.

— Входи! — услышал голос.

Я вошел. На ступеньках у двери сидел грустный человек в потертых, видимо, сыновних джинсах, читал книгу.

— Из стаи, что ль? — задал он вопрос будничным голосом, будто бы пришел я с молочнотоварной фермы.

— Да. Откуда вы знаете?

— Видел, как пролетели.