Служебный гороскоп

На трибуне лежит листок с речью. Выступающие приходят и уходят, а листок остается. О, это прекрасная речь! Образно-величавая, бурно-спокойная, отрицательно-утверждающая, ласково-гневная. Ее стряпал опытнейший повар. Точно отмеренное число фактов и аргументов он всыпал в воду общих слов, для образности вбросил немного сравнений и метафор, вместо специй положил несколько народных пословиц и поговорок, все хорошенько перемешал, прокипятил на огне критики, но не критиканства, — и блюдо для всех готово. Сытно, да не вкусно. Допускаются лишь нюансы в произношении текста. Один читает его спокойно и ритмично, другой нараспев речитативом, третий шепотом, четвертый громыхает басом, пятый грызет слова яростно, как Демосфен камни, шестой прокатывает фразы во рту лениво, вроде бы морские волны прибрежную гальку. Разница в исполнении компенсирует однообразие текста. Кажется, что в зале идет дискуссия по большому счету и в споре истин рождается больше, чем надо. Ораторов награждают жиденькими, как чай в буфете, аплодисментами. В последнее время люди экономят аплодисменты, оно и правильно: у народа ладони не казенные, их беречь надо. А овации вообще встречаются крайне редко, когда-то их было так много, что теперь они стали редкостью, да и руководство больше не аплодирует овациям, тем более бурным.

Я напряженно жду. Вот сейчас будет голосование. Бицепсы на моих руках вздулись, трицепсы натянулись как паруса. Я дышу словно загнанная лошадь. Верочка шепчет:

— Крепись, милый! Все в твоих руках!

Руки мои воют от боли. Начинают голосовать. Председатель командует собранию:

— Руки вверх!

Они взметнулись на секунду раньше приказа. Целый лес рук. Все, кроме моих.

Зловещая пауза. Люди смотрят на меня. Ждут. Трещат веревки, как корабельные канаты. Моя левая рука рвется на свободу.

— Вера, держи ее! — шепчу я.

Верочка припечатала руку к столу тугой тяжелой грудью, но левая отшвырнула Верочку, а вместе с нею набежавшего для помощи Булавкина и гордо поднялась вверх. Мой мозг посылал ей грозные команды, заставляя вернуться назад, но рука не повинуется и гордо реет над моей головой, как флаг. Правую свою длань, увы, я тоже не могу удержать в повиновении, она рванулась за левой, и вот они уже обе над моей головой, над всеми головами, они выше всех.

Верочка роняет лицо на стол, ее плечи часто-часто вздрагивают, говорит голосом, переходящим в тихое стенание:

— Руки нам не повинуются. Они — сильнее нас!

VIII

Когда на собрании объявили перерыв, меня окружили штатные единицы, с любопытством рассматривали, качали головами, осматривали мои пустые рукава. Кто-то зажег сигарету и воткнул мне в рот.

— Они тебя покинули, потому что ты их предал.

— Ну ничего, зато теперь тебе не надо голосовать на собраниях.

— Ему и ходить на них не нужно.

— Почему?!

— За него руки будут голосовать.

Вскоре нас позвали обратно. Мне приходилось читать, что жил своей собственной жизнью нос, но чтобы руки, да еще не чьи-нибудь, а мои — в такое я сперва не поверил! И зря. Они восседали в президиуме, там, где когда-то был и я. Вернее, лежали на столе, пальцы расслаблены, видимо, блаженно дремали в полусне, но едва дело опять подошло к голосованию, они ожили, проснулись, ушла прочь вялость, появилась упругость в мышцах, мощь, молниеносная реакция. Они выпрыгивали вверх первыми. При этом одна голосовала за, а другая — против. Они спорили, толкали друг друга, отстаивая свою точку зрения. Это была борьба за лидерство. Особенно нагло вела себя левая: словно в издевку она сперва проголосовала за, а потом сменила точку зрения и выступила против. Что осталось в таком случае моей правой? Тоже сменить позицию на противоположную. Собрание совсем запуталось, президиум схватился за голову.

Я не выдерживаю, взрываюсь, бегу в президиум, сбиваю руки на пол ногой, пинками выдворяю их за дверь, подпираю ее спиной, чтобы они не вернулись.

В зале сразу разгорается спор: кто должен присутствовать на собрании: руки или их хозяин? Согласно одному мнению выходило, что человек важнее своих рук, но нашлись и такие ораторы, которые считали, что на собрании руки важнее их владельца, ведь все в руках человеческих. В конце концов меня выставили с собрания, а руки остались.

IX

Весь вечер я брожу по улицам, чтобы забыться. Иду домой через весь город, потому что не могу взобраться по ступеньки трамвая. Снегу еще нет, холодный ветерок лезет под плащ, но воротник я, тоже не могу отвернуть — нету рук.

Вот и мой дом. Стучу в дверь ногой. Жена открыла. Она очень растеряна, молчит, пятится назад. Я вижу, что за талию ее обнимает моя правая рука. Да, да, именно правая — я узнаю ее по ожогу кипятком в детстве. Рука гладит жену по спине, как любил это делать я, и это, согласитесь, самое обидное.

— Вижу, что я тут лишний, — говорю я, ревнуя себя к своей руке.

— Тебя долго не было дома, а дел много. Она уже и в магазин за картошкой сбегала, и ковры выбила, и кран починила, и белье в стирку отнесла. Ты и за неделю столько дел не переделаешь.

— Пусть убирается!