Служили два товарища...

К самолетам подходил со своими экипажами Калугин. Из его эскадрильи три машины летели на фотографирование. Еще издали я заметил его фигуру. Я узнал бы его, кажется, и за тысячу метров.

Прошел инженер. С инженером я теперь не встречался. Если случай сталкивал нас нос к носу, тогда я, конечно, здоровался. В воздухе повисала пустая фраза: «Как дела, Борисов?» Ненавижу этот дурацкий вопрос. Какие дела? Почему спрашивают о делах, когда не о чем спрашивать? Я, конечно, не оригинальничаю: я бросаю в ответ первую пришедшую на ум бессмыслицу: «Лучше всех».

Калугин летел на семерке, новой голубой машине, и пока мои питомцы садились и ждали своей очереди, я стоял в сторонке и следил за Калугиным.

Калугин подошел к майору и отрапортовал. Вместе с ним подошел Суслов. Может быть, Суслов неплохой штурман, но мне он не нравился. Он вечно что-нибудь забывал, и всегда с ним что-нибудь особенное приключалось.

Калугин отлично взлетел. Я всегда узнавал его по взлету. Не описав круга, он пошел на юго-восток. Он шел невысоко, и немцы, вероятно, уже заметили его. Мы стояли так близко друг к другу, что всё было видно. Одно время они начинали артиллерийский обстрел, когда мы взлетали, но прицельность была неважная, толку немного, и они предпочитали обстреливать город.

Калугин шел на юго-восток, и я следил за ним, пока голубой не исчез за соснами на краю аэродрома.

Он должен был вернуться с фотографирования через полчаса.

Теперь пора было выпускать моих ребят. Их повел командир, я давал старт.

Машины стояли на линейке. Я поднял ракетницу, оранжевая ракета взлетела к небу и рассыпалась. Гул мотора заглушил звук выстрела.

Все машины одна за другой скользнули мимо, обдавая бешеным ветром и снежной пылью. Одни грубо подпрыгивали, другие шли легко и нежно, и у меня было такое чувство, будто они прощаются со мной, и мне хотелось лететь за ними. Я стоял с пустой ракетницей на крепчавшем ледяном ветре.

— Замерзли? — За моей спиной стоял майор Соловьев. — Должен вас поблагодарить за ночную беседу в обслуживающем подразделении. Конечно, у вас не было времени подготовиться, но вполне хорошо получилось.

— Ну, знаете, товарищ майор, они мне больше рассказали.

— Ничего, ничего. А теперь выступите с докладом. Через три дня Новый год, вот вы и доложите об итогах военного года. Материал вам подберет Величко.

Комиссар — по старой памяти я называл его комиссаром — смотрел внимательно, глаза у него были чистые и доброжелательные. Я сказал:

— Есть, товарищ майор.

Может быть, я не должен был соглашаться, но я так сказал. Мне не следовало доверять такого доклада.

Нелепо, что я дал слово, но если уж дал — надо держать. Я сказал, что зайду за литературой.

Мы еще немного прошли вместе, потом я свернул в столовую, потому что был второй час.

В столовой народу немного. Вот и стол командиров эскадрилий. Люба подбирает для него лучшие ножи и вилки и тарелки с синим ободком. На столе зимой всегда бумажные цветы.

Приборы ждут тех, кто улетел, чистые, свежие, холодные.

Приборы ждут...

Люба принесла суп. Я почему-то вспомнил, что через три дня Новый год, и сказал ей об этом.

Люба взглянула удивленно. Ей было странно, что можно забыть о таком дне.

И мне тоже немного странно: вот и Новый год, новая обстановка. А я три месяца не писал Вере. Когда же я соберусь с силами и напишу?

Но мне некогда думать об этом, потому что и здесь, в столовой, слышно, как возвращаются самолеты. Я быстро кончаю свой обед без летного компота и спешу на аэродром. Мне хочется взглянуть, как возвращаются с учебного мои мальчики, узнать, как бомбил Булочка. А фотографы должны бы уже прилететь.

У «Т» садятся самолеты — первый, второй, третий. Все!

Вот и фотографы вернулись — один, два... Третьей машины нет.

Так. Третьей машины нет. Но беспокоиться еще рано. Я всматриваюсь в самолеты. Кто не прилетел? Не было голубого.

Теперь можно взглянуть на часы.

В запасе еще сорок минут, но зачем же Калугину лететь сорок минут?

Я подошел к летчикам второй эскадрильи.

Шел очень знакомый разговор. Нетрудно было понять, что задание выполнено и фотографии должны получиться очень хорошие: каждый кустик был виден на снегу.

Потом, как всегда, говорили об огне, о заходе на цель и, как всегда, кто-то сказал: «Посмотрели бы на мое правое крыло — решето!» Еще кто-то говорил о пробоинах.

О Калугине спрашивали все.

— Я не видел его, — сказал правый ведомый. — Сначала капитан шел впереди, а когда стали ложиться в обратный, он отстал.

— Тут был сильный огонь, я ушел в облака, — сказал командир второго экипажа.

— А Калугин?

— Я как отлетел, оглянулся, вижу: далеко, но идет.

Много раз я слышал такие рассказы.

Летчики зашагали на командный полка, и я пошел за ними. Я не мог иначе.

Меня обогнал штурман второго экипажа Гусев, добродушный и добрый парень, тоже старик, ударил по плечу:

— Повезло тебе, Борисов, — сказал он дружелюбно, — ничего не скажешь — повезло!

— Не мне повезло, а Калугину не повезло.

«Если бы он не летел с этим растяпой Сусловым...» Я не мог, да и не хотел говорить.