Служили два товарища...

Мне казалось, что Феня слишком сердито запрещает гостю целовать ее «сахарные пальчики», как говорил гость.

Мать в такие минуты мягко клала ему руку на плечо и загадочно говорила:

— Ну не дурите, прошу вас.

Забот и дел у этого человека было так много, что он давно потерял им счет. Он чем-то занимался на одном и на другом заводе, разъезжал, советовал, писал какие-то объяснительные записки, подавал всевозможные прошения по разным поводам, писал в газеты по хозяйственным и экономическим вопросам. А в гостях, долго и оживленно развивая какую-то мысль, он вдруг сникал, в глазах его появлялось выражение не то удивления, не то тоски, и он, словно доверяя собеседнику тайну, касающуюся как будто только его, вдруг говорил:

— Скучно, знаете ли, коллега!

Случалось это с ним, когда у него отбирали рюмку. А иногда и просто остановится у окна, выглянет в вечерний сумрак и вдруг протянет свое «скучно».

«Отчего ему скучно?» — думал я.

Иногда «Дяденька скучно» появлялся, когда отец уезжал в лес, молчаливо и хмуро пил чай. А мать, сидя у самовара, лениво говорила о чем-то неинтересном — что вот погоды не было, а теперь распогодилось, что на прошлой неделе давали «Фауста» и просто нельзя было слушать — так фальшивила Маргарита — и поводила на гостя большими непонятными глазами, словно ожидая чего-то.

Гость, отпив чаю, целовал, низко склонившись, руку матери и уезжал.

А Феня уж тут как тут, шепчет:

— Аж огнем полыхает, — и смеется.

Я не знал, что́ Феня имела в виду. И мать, видимо, тоже сомневалась и говорила:

— Ты так думаешь?

У нас в столовой по вечерам «полыхало» волненье. Оно струилось вокруг матери, как воздух дышит и движется вокруг огня. Особенно ярко оно вдруг загоралось и заполняло столовую, когда приезжал Владимир Игнатьевич, настроенный шутить. А это настроение у него появлялось, когда он сердился. Казалось, он раздражен на все на свете. Владимир Игнатьевич в это время много работал в госпитале. Войны еще не было. Но о том, что она предстоит, разговаривали.

Владимир Игнатьевич как-то странно сердился.

— Что меня раздражает, — говорил он матери, — это то, что вам, дорогая моя, ни до чего нет дела.

В его словах не было последовательности, потому что он тут же просил прощения, ссылаясь на усталость.

— Почему это вас раздражает, милый Владимир Игнатьевич? — спрашивала мать и, вне всякой связи со словами, незаметно улыбалась. — Я ведь не сегодня-завтра уезжаю и очень хотела бы, чтобы обошлось без войны. Лучше всего об этом не думать.

— Ну что нам делать с такими красивыми женщинами! — с возмущением говорил доктор, вскакивал, закидывал руки за спину и делал несколько стремительных шагов вдоль стола. — Ну скажи, — обращался он к отцу, — ну, что с ними делать?

Отец высовывал нос из-за газеты, в которой он что-то старательно изучал, и отмахивался:

— Ничего не надо с ними делать.

— Убивать! Вот что надо. Чтобы не было таких чудовищно красивых женщин.

Феня залилась смехом: «Каких только глупостей не услышишь от ученых людей, боже ж мий!»

— Вам же неинтересно будет.

— Ничего, ничего. Превосходно обойдемся без белоручек.

— Вы хотите меня обидеть? — спросила мать и посмотрела на доктора ласково, даже нежно.

— Вас бы следовало обидеть, да я, признаться, не могу.

Владимир Игнатьевич церемонно подошел и осторожно поцеловал руку матери.

Она милостиво улыбнулась, провела ладонью по его бородатой щеке. И за столом наступали тишина и успокоение.

Мать медленно пила чай и победно смотрела на гостей. А отец копался в своей газете.

Однажды «Дяденька скучно» пришел в новенькой форме вольноопределяющегося, необычайно оживленный и веселый, и долго за чаем развивал непонятную мне мысль о противоречиях между странами, делавших, по его словам, войны столь же неизбежными, как естественное желание пить и есть.

Я видел, что отца сердит эта мысль, как и воинский пыл нашего гостя.

Было томительно тихо, как перед грозой. Ни ветерка, пыльный и жаркий день. Наш гость все говорил и говорил, запивал водку чаем и заедал колбасой. Ему стало жарко, он вышел с отцом на балкон, и я пошел за ними.

В длинном ящике, куда мы с Феней натаскали весной земли, сейчас цвели цветы, и с балкона открывался тот самый вид на холмы и долины, спокойные и чистые, о котором я говорил вначале. В окнах зажигались огни.

Отец, видимо, ждал, когда наш веселый гость скажет свое «скучно».

Но в этот раз он ничего не сказал.

Новое дело, которое он для себя нашел, увлекло его необычайно. Он весь горел нашей будущей воображаемой победой над немцами.

Его жажда победы была мне понятна: она походила на наше горячее желание победить в каштановой войне.

«Дяденька скучно» не появлялся два года. Потом он приехал с Георгиевским крестом на груди. Долго рассказывал отцу о фронте и вдруг, как в прежние дни, заговорил все о той же своей скуке.

— Бессмысленно — в этом дело. Всюду, всегда, во всем бессмысленно!

Вскоре прекратились в нашем доме веселые вечера.

На реке

Приход весны в тот год оказался для меня удивительно приметным и привлекательным.