Служили два товарища...

— Ой, не бреши, хлопчик! Ты что ж думаешь: дед Кирилл в вашей городской жизни ничего не понимает? И зачем на отца клепаешь?

Спросил о матери. Я сказал, что она теперь отрезанная скибка, то есть ломоть, как говорила о моей матери тетя Гапа.

— Выходит, ты вроде сирота, — вздохнул дед Кирилл.

Я сказал, что у меня есть еще Феня, и стал рассказывать о ней.

Дед Кирилл шел по снегу, по которому к полудню распускались чистые, прозрачные озерца, понукал неторопливого Бурана и, слушая меня, кивал головой.

* * *

Расскажу о доме Кирилла Егоровича. В нем было что-то, чему я не знал имени. Может быть, это был свет.

Когда мы притащились с Бураном, солнце заливало двор и хату. В ней два невысоких оконца. Свет, скользнув сквозь них, рассекал четырехстенок двумя веселыми столбами. Хата была кособокой, тесной. Здесь стояли и печь с хозяйством, и стол со скамьей, за которым ел дед. В углу — другой стол, низенький, для сапожной работы, на нем дратва, шильца, свернутая в трубку кожа, деревянные гвоздочки в белой чашке, вар, чистая лампочка с жестяным зеркальцем.

У самого окна висели две клетки. В одной сидела канарейка, в другой — черный дрозд.

Дед, скинув кожух и повесив его на гвоздь у дверей, первым делом подошел к окну и спросил:

— Ну, як вы тут живете?

Канарейка и дрозд ответили по-своему: они оживились, канарейка пропищала что-то и стала летать по клетке, а дрозд тоже попробовал полетать, но сразу сел.

— Хочется тварям небесным размять крылышки, — сказал Кирилл Егорович, — отворим воротца.

Он отворил клетки, птицы вылетели и стали виться в солнечном луче.

Я снял пальто и шапку, положил на скамью и тут увидел на конце скамьи белую кошку, чистую как снег, с голубыми глазами, и перепугался.

— Дедушка, а она их не съест? — спросил я.

— Машка у меня не такая, — сказал Кирилл Егорович. — Ты посмотри, что сейчас будет.

Черный дрозд вдруг опустился на скамью и начал попрыгивать совсем близко перед кошкой. Он явно дразнил ее. Подбежит и взлетит, снова опустится на скамью, попрыгает и взлетит.

— Ну и нахал, ну и шельма! — говорил дед. — Такой хитрющий, все понимает. Понимает, что Маша у меня по части птиц ученая, кенаря или дрозда трогать — ни-ни.

Машка щурилась на дрозда, делая вид, что ей неинтересно. Она поднялась, выгнула спину, и дрозд улетел в клетку.

— То-то, — сказал дед, — дражнись, дражнись, а не забывайся… Огурца с хлебом хочешь? У меня огурцы все хвалят, я в них смородиновый лист кладу со своего ягодника и всякие такие травки секретные, отчего он крепости необыкновенной.

Я поблагодарил и сказал, что сыт, как это принято по деревенскому обычаю, хотя и не прочь был попробовать огурца.

Кирилл Егорович, очевидно, не придавал значения церемониям и не стал повторять просьбы, сел у сапожного стола на свой табурет с плетеным из ремешков сиденьем, взял с аккуратной полочки дырявый валенок и принялся его подшивать. Я пододвинулся поближе к Машке, она оказалась ласковой и запела.

Кирилл Егорович работал с удовольствием и, работая, разговаривал с валенком.

— Ну чего ты, чего бок отворачиваешь? — к моему удивлению, говорил Кирилл Егорович. — Хочешь с дырой остаться? Дывысь, какая латка аккуратненькая, — говорил он, любуясь своей работой.

Он отодвинул валенок и посмотрел на него со стороны, потом поднял его сухой желтой рукой и подержал в солнечном луче. Валенок был старый и от встречи с солнечным светом не выиграл, свет обнаружил все его вмятины, складки, он был потерт, как спина старого верблюда; пыль, кипевшая в солнечном луче, одевала его золотистым сверканьем, но ничего не прятала от глаз.

— Ну староват, конечно, не панская обувка, — сказал Кирилл Егорович, — но латка добрая. А нашито как! Стежок к стежку.

Кирилл Егорович поманил меня коричневым от табака пальцем, я слез со скамьи и подошел.

— А ну, подывысь, яки махонькие стежочки, ровно не человеческой рукой зроблено, — сказал Кирилл Егорович, восхищаясь своим искусством.

Пока он подшивал задник, я стоял рядом и следил, как его серебряное на солнце шильце ныряло в валенок и вылезало из него.

— А теперь я все же угощу тебя огурцом, хлопчик, — сказал Кирилл Егорович, закончив работу.

Он ушел в сени и вернулся с двумя огурцами на глиняной с блестящей поливой тарелке, снял с полки, задернутой занавеской, хлеб, деревянную солонку и все это положил и поставил на желтый, как масло, стол. Достал он еще какой-то странный деревянный предмет. Оказалось — деревянная терка.

— Огурца себе натру, — сказал Кирилл Егорович, — терочка у меня самоделка, люблю самоделки. А огурец такой крепости не по моим зубам.

Я взял огурец, ломоть хлеба и стал есть. Дед натер себе огурца и о чем-то задумался. А птицы, забравшиеся до этого в клетки, вылетели и сели прямо на стол.

— Хлеба просят, — сказал Кирилл Егорович сочувственно, — и птице, и скотине, й человеку — всем хлебца подай. А мужику за это шиш, — закончил он грустно. — Ну, бери, клюй, — сказал он дрозду, — мне не жаль.

Дрозд подскочил, посмотрел одним глазом, склонив черную голову, и мгновенно проглотил крошку. Сразу же схватил вторую и третью.