Служили два товарища... Трое (повести)

- И больше ничего? - огорченно спросил Калугин. - Жаль, я ведь и письма не рискнул в посылку вложить, чтобы не подумала, будто я навязываюсь. А что адресок передал - это хорошо; молодец, что сообразил. Женщин мы с тобой мало видим, ну докторша, официантки - все не то, это не с самолета в тыл к врагу прыгать, тут настоящее. Такая маленькая фига, от горшка два вершка, а бесстрашная! - немного странно закончил Калугин. - Вот этим она меня и поразила, - продолжал он. - И знаю, что замужем, сама сказала. Понимаю, что надежды никакой, но готов ей всегда служить и ей удивляться. Ну, довольно об этом… Слыхал сводку? Дела поправляются, - сказал он весело. - Да, как вел себя начпрод?

Я рассказал историю с буханкой хлеба.

- Поверь, - взволнованно сказал Калугин, - у него нет ни стыда, ни совести, одно к одному, и Василий Иванович это понимает.

Калугин так горячо принял историю с буханкой хлеба (с тех пор она так и называлась у нас - история с буханкой хлеба), что мне стало совестно за сухой рассказ, и я снова начал все по порядку - о Ленинграде, о родильном доме, о докторе, Кузнечном рынке, квартире Веры. Калугин слушал с огромным интересом. Хотя мы и находились в непосредственной близости от Ленинграда, но все же обидно мало знали о нем.

Из этого разговора Калугин сделал совершенно неожиданный, но именно тот вывод, о котором и я думал:

- Умелее надо нам воевать, Борисов, - сказал он.

Для меня ясная, но какая трудная задача! Она называлась: «Ни одной бомбы мимо цели!»

* * *

Мы мечтали о прорыве блокады, как о величайшем счастье.

Шли месяцы, кончалась первая военная зима. Мы участвовали в обороне, защищая город, отрезанный от «большой земли». Он стоял словно остров в океане. Только воздушные дороги связывали нас с Родиной, никому не заказанные голубые небесные дороги, потому что небо невозможно запереть на замок. И по голубым воздушным дорогам к нам приплывали вести со всего света. Всюду, где только стоял печатный станок и где жили честные люди, печаталось о несдающемся, побеждающем городе и ленинградцах, и казалось, все честные люди во всем мире повернулись и смотрят на нас, даже в горах Бенгалии, даже на берегах Конго. Почти весь мир воевал, но настоящая, решающая война была здесь, на фронте в три тысячи километров. А мы занимали одну из его ключевых позиций, под осажденным Ленинградом, на сосновом балтийском берегу.

Сжав зубы и кулаки, мы воевали и учились. Пусть не удивляются этому, мы именно воевали, обучали и учились. У нас были классы на аэродроме. Сколько товарищей ушло от нас в эту пору навсегда! На их место приходили новые из школ, их вывозили и на полигоне обучали бомбометанию.

Шли месяцы, растаял Финский залив, пришла весна. Как и до войны, цвели деревья!

Наступило лето, немцы подошли к Волге.

Помню и все события нашей полковой жизни. Помню, как Василий Иванович стоял с гвардейским знаменем, он только что принял его, а рядом шумели запущенные перед боевым вылетом моторы. И помню его раненным в обе ноги, на носилках, и его беседу перед тем, как его увезли в Ленинград. Ему трудно было говорить, и он говорил бессвязно, но я сразу понял смысл его речи. Это было то, о чем я мечтал, к чему стремился и приближался: ни одной бомбы мимо цели!

Шли месяцы. Калугин был жив, и я был жив, и нас называли стариками. И в этом была своя летная правда.

Помню, как в первый раз я сказал: «Служу Советскому Союзу!», когда мне протянули маленькую красную коробочку, тяжелую, как винтовочный патрон. И еще дважды я говорил: «Служу Советскому Союзу!», и я понял, что это всегда чудесно, как в первый раз.

Шли месяцы. И вот настал октябрь сорок второго года, когда снова повернулась моя судьба.

* * *

Наверно, никогда в Советском Союзе не писалось так много писем, как в военные годы. И писатели могли бы даже составить романы из этих писем, так велико было значение каждого письма.

За многие месяцы я получил от Веры только одно письмо. Счастливый Вася Калугин - два и даже подшучивал надо мной.

Помню, как Калугин пришел в неописуемое удивление и восторг, когда месяца через полтора после моей командировки в Ленинград ему принесли маленький треугольник от Настасьи Андреевны Роговой.

Калугин только что вернулся из полета и был в комбинезоне и шлеме, но он не стал раздеваться, а тут же на КП эскадрильи залпом проглотил письмецо, потом подозвал меня и, сияя, протянул листочек.

«Большое вам спасибо, товарищ Калугин, за посылку и доброе отношение! - писала Настенька. - Вот как случается - помогает товарищ, которого и по имени не знаешь.

Ранение у меня оказалось тяжелое, и левая рука еще не действует, и мне еще год состоять на излечении. А поправлюсь - там, может быть, и увидимся. Желаю вам счастливо бить врагов, чтоб от них пух летел.

Уважающая вас Настя».

А другое письмо пришло уже летом, и в нем всего одна строчка: «Напишите, как воюете, если не забыли. Настя».