Служитель муз

– Я полетела, – звенела она колокольчиком на пороге, чмокая приятельницу в щечку. – Пока-пока.

В дверях Анька подозвала к себе Александра Наумовича.

– Саша, не шали, – и она шутливо погрозила ему пальцем, почему-то выразительно скосив глаза на меня.

У меня появился еще один повод нарушить обет молчания, но я воздержалась, за что мне честь и хвала.

Было уже очень поздно, от коньяка слипались глаза, и приятельница постелила мне на диване в гостиной. Вместо одеяла пришлось укрыться ковром с вышитыми зебрами.

Компания переместилась на кухню, оставив меня наедине с телевизионным пультом, и пощелкав несколько минут, я блаженно смежила веки. Зебры покоились на мне велюровой горой. У самого подбородка стояла маленькая стопочка, на дне которой еще плескался глоточек коньяку. Я покачивалась в облаке неги.

Неприятное ощущение, что над головой что-то висит, заставило меня открыть глаза. Надо мной возвышался Александр Наумович, его глупое усатое лицо в полумраке гостиной казалось смешным и страшным одновременно. Он пребывал в поисках внутреннего сосредоточения, свойственном всем пьяным людям, которые стараются удержаться на ногах.

– Что вы здесь делаете? – я села, поджав ноги и натянув зебр до подбородка. И не дождавшись ответа, предположила привычное:

– Пристаете ко мне?

– Да ладно, – сказал он грубо и без приглашения рухнул на диван, отдавив мне ноги.

– А где коньяк? Пролился? – зловеще осведомилась я. – Стопка на мне стояла.

– А ты не устала еще всех строить и допросы устраивать? – Александр Наумович перешел на «ты» и, развивая события, потянул ковер с зебрами на себя.

Приятельница ошиблась: он не полез целоваться, а начал с противоположного моего конца, заключив в объятия пятки.

– Вы бы хоть предварили свои действия словами, – возмутилась я, выставляя локоть. – А еще называетесь служитель муз.

– Когда молчишь, ты мне гораздо больше нравишься, – бормотал он, пытаясь набросить ковер мне на голову.

Спихнуть ночного визитера с дивана оказалось делом нелегким, тем более что сила его страсти ощущалась через толщину бухарского ковра, а я боялась поднять шум.

Меня спас Левка, который возник в дверях и щелкнул выключателем.

– Что случилось? – спросил он, сощурившись на свету. – Что за возня?

Он был в трусах до колен, на груди его болталась камера.

– Прощаетесь, что ли? – зевнул он. – Давайте щелкну вас на память. Рядом сядьте.

– Ближе не подвинусь, – хмыкнула я, наблюдая, как Александр Наумович маскирует ковром признаки неравнодушия к моей особе.

– Настька, улыбнись, – призвал Левка. – Что как не живая-то?

– Я эту фотку все равно выброшу, – хмуро сказала я. – Потому что я там получусь как крокодил.

– Через месяц у нас фотовернисаж «Африка далекая и близкая», будем выставлять, – хохотнул Александр Наумович. – Подпись: «Зебры и крокодил».

– На метро не опоздайте, – огрызнулась я.

Визит Александра Наумовича перебил мне сон. Я долго ворочалась, глядя в потолок, потом встала, завернулась в ковер и пошла на кухню.

Левка спал, уронив голову в мойку, где громоздилась гора тарелок. Подружку я нашла спящей в постели, вокруг нее на подушке были разбросаны гроздья сирени. Она настолько напоминала мертвую панночку из «Вия», что я похолодела и тронула ее за плечо. Приятельница вздрогнула и открыла глаза.

– Что это у тебя, сирень везде? – прерывающимся от страха голосом спросила я. – Зачем?

– Да это все Левка виноват, – зашептала приятельница. – Цветы покупает, а ставить некуда. Сколько раз прошу купить вазу. Коньяк недопили, не выливать же! В доме даже банки нет! Куда я сирень поставлю?

– А в кровать зачем положила? – не поняла я.

– Понюхать взяла, – объяснила приятельница. – И задремала. А Левка где?

– На кухне спит.

Она сгребла в охапку мятую сирень.

– Ты его любишь? – грустно спросила я.

– Левка очень талантливый, – поморщилась приятельница. – Честное слово.

Комод и туалетный столик в их спальне были заставлены фотографиями изможденной женщины с четко очерченными морщинами, складками на носу, темными кругами под глазами и ненавистью во взгляде. Никто на свете, ни злейшая подруга, ни родная мать, никогда и ни за что не признали бы в этой старухе мою цветущую приятельницу с ямочками на щеках.

– Да, он гений, – эхом отозвалась я.