«Слышу! Иду!»

— Знаете, сколько времени проводит среди нас археонавт? Не более половины жизни. Для нас его спуск длится всего час, сутки, максимум неделю, в зависимости от точности хроностыка с нашей реальностью. Но там-то, в прошлом, наблюдатель проводит годы — биологические часы организма необратимы! Последние пять лет отец уже никуда не уходил, был тих и задумчив, как деревенский дед на завалинке. Умер, по нашим меркам, в цветущем возрасте — семьдесят два. На самом деле, ему тогда стукнуло сто пятьдесят... Вот так.

Ларра говорила и говорила, не нуждаясь в собеседнике, — с тем же успехом она изливала бы душу и бесчувственному микрофону тайпа, и старому верному Домовому, и просто вслух, наедине с собой, когда уже сработал друг-катализатор и не успокоишься, пока не выскажешься до полной опустошенности.

А Гельвис молчал. Все внимание уходило на то, чтобы поспевать за рослой, широко шагающей, почти забывшей о нем и все же не отпускающей руки женщиной...

...Рука согнута, как жизнь...

4

Институт Времен занимал бывший дворец бывшего царского вельможи. Город не раз предлагал историкам новое, специально приспособленное к хронопускам здание, но археонавты почему-то дружно заверяли, что из этих стен путь в прошлое короче. Мигоа Фудырджи, старый друг и ученик Ларриного отца, охотно откликнулся на просьбу Бакулевой принять ее...

Ларра и Гельвис прошли вестибюль, спустились в полуподвал. Коридор с низким сводчатым потолком привел в круглый холл, уставленный зеркалами и бюстами великих Историков, начиная от Гомера и кончая фигурами братьев Орвальдссенов. Взору открылась дверь в мавританском стиле с табличкой:

Мигоа Фудырджи

Начальник сектора сиювековой истории, доктор

— Добрый день, дядюшка Мигоа! — воскликнула Ларра, входя и отпуская наконец руку Гельвиса.

Навстречу, из-за стола с пультом и дисплеями, поднялся маленький румяный монгол. Выглядел он еще молодо, правда, с учетом серебряного значка за десять спусков в Минус Эру. Живо подсеменил к Ларре, привстал на цыпочки, поцеловал в щеку, двумя руками церемонно пожал руку Гельвису, усадил обоих в кресла, а сам обошел стол и захлопотал над клавиатурой пищебара. В мгновение ока гостям явилась миниатюрная скатерть-самобранка: три заварных чайника на подносе, три пиалы, горка печенья, шарики сухого соленого сыра.

— Давненько, дочка, не заглядывала к старику, — кокетливо произнес Мигоа после третьей пиалы, когда уже обо всех родственниках и общих знакомых было переговорено. Доктор щепетильно соблюдал восточный обычай: только теперь и начнется разговор, ради которого устроена встреча.

— Дела! — неопределенно и традиционно ответила Ларра.

— Дела украшают человека, человек без дела — что народ без истории! Живя в настоящем, помни: оно трамплин будущего!

— Однако ежели у тебя спросят, что важнее — настоящее или прошлое, ответствуй, прошлое, — подхватила Ларра. — Ибо настоящее и так никуда не денется, а прошлого жаль!

Гельвис почувствовал себя лишним: здесь тоже царили свои воспоминания, свой язык... Но мудрый старец разбирался не только в истории:

— Итак, ностальгия по ушедшим временам... Не рано ли, дочка, в твоем возрасте?

— Когда-нибудь надо начинать... — Ларра пожала плечами. — Будем считать это репетицией...

— Творческая задача или?.. — Мигоа нарочито медленно убирал посуду, сворачивал «скатерть-самобранку».

— «Или», дядюшка Мигоа, «или»... В наших с Гельвисом биографиях обнаружилась совместная точка. Весьма любопытный пунктик.

— Просто реконструкцией эпизода вы, конечно, не удовлетворитесь, раз пришли ко мне?

— Компьютерных моделей нам хватает на сцене, — суховато заметил Гельвис. Он уже жалел, что ввязался в авантюру. Впрочем, жалел ли? Не объяснялась ли его невыдержанность просто привычкой распоряжаться одним собой, а тут судьбу нужно делить на двоих, а ответственность и вовсе на троих?

— Хорошо, что именно ты руководишь сиювековым сектором, дядюшка Мигоа! — смягчила слова Гельвиса Ларра.

К сожалению, подумал Мигоа, цепким взглядом окидывая гостей. Эх, сколько стариков и молодых сидели в этом кабинете, в этих самых креслах, умоляя вернуть им один-единственный миг жизни! Приходили пережившие свою славу балерины. Покинутые (и покинувшие!) супруги. Осознавшие врачебную ошибку диагносты. Ученые, стоявшие когда-то перед выбором: наука или быстрый успех. Поссорившиеся друзья. Осиротевшие родители... Их память беспрерывно прокручивала снимки утраченного прошлого. Мигоа Фудырджи выслушивал всех. И всем отказывал. Потому что был не в силах, не имел права что-либо изменить...

Вот. Вот что объединяло тех, кто взывал оттуда, из кресел, к его, Фудырджи, человеколюбию: они все были неудачниками. Но ведь ни Ларра, ни Моричев...