«Слышу! Иду!»

— Ладно, Лин. Лыжи тут можно поблизости раздобыть?

— Это сейчас... Это здесь... Да я и провожу...

Он расстегнул куртку — на полах изнутри обнаружился целый арсенал. Достал две загнутые полоски, кукольные соломины для коктейля, как раз на мальчика-с-пальчика. Приладил полоски к клапану куртки, включил батарею. Еле слышно заурчал насос, накачал полоски, и они на глазах обрели размеры и твердость. Тем же манером надул палки.

— Вот. Катайтесь на здоровье.

Она резко выдохнула. И размашисто, широким накатом рванула прямиком через поле и чащу.

— А кого вы спасаете, когда экспансивные знаменитости по домам сидят? — с ехидцей спросила через плечо: юноша тактично предоставил ей возможность определять ритм, бежал чуть сбоку и сзади.

Лин не удивился вопросу:

— Когда как. То какой-нибудь малыш лыжу на склоне потеряет. То, наоборот, старички распетушатся: как пойдут один перед другим колею утюжить — только пар поднимается. Спалят весь снег — торопишься с «циклоном», подсыпаешь... А больше всего нас влюбленные донимают. Будто нарочно приезжают сюда выяснять отношения. Отправляются гулять рука в руке и, конечно, на спаренных лыжах. А поссорятся — он благородно в сугробах вязнет, а она, обливаясь слезами и пóтом, на сочлененках ковыляет... Летишь на выручку, надуваешь инвентарь, а у самого руки чешутся: ах, думаешь, взять бы вас, голубчики, за шиворот, развести по разным углам в разных частях света, отобрать визисы, чтоб связаться друг с дружкой не могли, — за два дня поумнеете! Но виду не подаешь, беседуешь о том о сем, чаем угощаешь...

Давненько бегать не доводилось, вон уже одышка, после пяти-то километров... Эх, счастливчики те, о ком говорил Лин, а она уже давным-давно не ссорилась-то ни с кем, может, потому с собой вот начала...

Где-то был выход в лето, край купола, отгородившего от зноя кусок дремучей зимней природы. Парк воплощал чью-то древнюю мечту: «А мне всегда чего-то не хватает: зимою — лета, осенью — весны...» В свежем морозном лесу хорошо все забыть и забыться, отпасть от друзей, от слишком легкой гонки по строчкам. Голова была звонкая и пустая: ни стихов, ни воспоминаний. От этого и вовсе стало печально: нигиль, ничего...

— Слушай, спасатель, сам на сочлененках еще не бегал?

— Хо! Тысячу раз.

Раз «тысячу», значит, вряд ли хоть раз. Все-то у мальчика еще впереди. А у нее?..

Нетронутым снежником выбрались на аллею, где было укатано и людно, проскочили между колоннами, возносящими в немыслимую высь трамплин для летающих лыжников. Вверх одна за другой всплывали лодочки лифта.

— Рада встрече. — Ларра нащупала панель обменника, затолкала в приемную щель лыжи. — Как говорится, извините за компанию.

Лин нерешительно топтался на месте,

— Ты хороший спасатель, мальчик. — Вот диво, ей тоже не хочется уходить. — Спасибо, ты умеешь спасать от одиночества и скуки...

— Можно у вас попросить?.. Автограф... Можно?..

— Отчего же? Дело привычное. — Она чуть-чуть лицемерила: со стародавних лет, когда даже сильно приукрашенные собственные портреты перестали ее обманывать, она не раздает автографов. Тем приятнее сделать для славного мальчика исключение.

Ларра опустила очи долу, выпростала из-под отворота шубки ящерицу, нашептала:

Встречи кстати и некстати
Помним, не скорбя.
Не спасай меня, спасатель,
От самой себя.

Ящерица разжала лапку, и зернышко видеозаписи перекочевало на ладонь Лина.

— Спасибо, — поблагодарил он.

Теперь остается только попрощаться. Но Ларра тронула его за рукав:

— Я бы хотела разок прыгнуть. Можно?

— Устроим! — с восторгом отозвался юноша. За даму волноваться не стоит, у них, у спасателей, свои профессиональные хитрости.

Освободившись от лыж, Лин дождался очередной кабины-лодочки, подал Ларре руку. Проем входа ушел вниз, прозрачный пенал замкнулся. Движения не чувствовалось: создавалась иллюзия, что на стенки пенала проецируется круговая, все расширяющаяся панорама парка.

— Говорят, раньше на этом месте стояло колесо обозрения, — сказал Лин.

Что в ваши лета можно знать про «раньше», подумала Ларра. В лифте пассажир заботливо огражден от пространства, все стали слабонервными. А вот колесо вздымало тебя, как паучка на паутинке. Люльки подвешены к тонюсеньким спицам, бортов нет, вцепляешься в сидение, цедишь веселые слова, а от пустоты вокруг сводит скулы. И уже не до пейзажа, нет, раскручивается колесо обозрения как колесо судьбы, плывут одна за другой спицы — будто плетет в полудреме страшное кружево сторукий великан-невидимка. Гекатонхейр. Тиль тоже ужасно трусил. И ужасно храбрился. Жался к ней, обнимал — и раскручивал, раскачивал люльку, вслух восхищался видами, заботливо засматривался ей в глаза, почти натурально смеялся...