См. статью «Любовь»

— Это человек, великие томления которого не ведомы были дотоле ни одному живому существу… Автор пышных цветущих фантазий, в полете своем подобных шестикрылым ангелам… Духам света… Рыцарь семени, которое не проливается на землю, мастер тайных высокохудожественных поллюций, развратник, архипотаскун, годами не прикасавшийся к женщине, Казанова пустых мечтаний, Дон Жуан великолепных бесплотных химер…

По его собственному утверждению (на мой взгляд, достаточно сомнительному), Мунин происходил из семьи межерических хасидов в Перемышле.

— Я — благородное вино, перебродившее в уксус, — представился он Отто во время их первой, весьма памятной встречи возле ворот тюрьмы Павяк.

С ранней юности, а точнее, с детских лет легко возбудимый потомок славного рода не мог совладать со своими бурными страстями («Сатана собственной персоной плясал в моей сковородке») и после неудачной, с его точки зрения, женитьбы бежал в Варшаву, где с азартом принимался за тысячу и одно туманное и рискованное дело, но, как нетрудно догадаться, потерпел фиаско во всех без исключения своих начинаниях. Одновременно все свободное время и все силы он посвящал единственному воистину возлюбленному им занятию, которое только Отто, в своем безграничном благородстве, мог наградить высоким званием искусства (см. статью искусство). Когда они встретились, то есть когда Мунин уже поднялся с земли и привел себя в относительный порядок, Отто увидел перед собой пожилого человека, худого, высокого, сгорбленного, облаченного в широкое замызганное пальто. На носу у изгнанника оказались непонятно каким образом уцелевшие солнечные очки поверх обычных. Обе пары были связаны между собой желтой резинкой. Маленькие, как бы щеголеватые усики тоже были желтыми, но в придачу и отвратительно грязными. От всей его фигуры исходил сильнейший запах, подобный запаху рожкового дерева. Вышвырнутый с тюремного двора энергичным пинком, он не по годам резво поднялся на ноги и со стоическим спокойствием попросил у Отто сигаретку. Сигарет Отто не держал, поскольку сам не курил, но предложил пострадавшему последовать за ним, пообещав купить где-нибудь одну. По дороге Отто впервые обратил внимание на странную походку Мунина: колени старика безостановочно вихлялись из стороны в сторону, а бедра при каждом шаге поочередно загребали внутрь, словно лопатки, взбивающие в ведерке мороженое…

Господин Маркус: Правильнее будет сказать — словно лопасти машинки, взбивающей яйца.

Отто: Совершенно верно. Именно так. При этом он беспрерывно бормотал себе под нос какие-то изречения, отрывисто похохатывал и то и дело ощупывал свое тело руками. Я не знал, как заговорить с ним, и подумал: «Вот еще один несчастный сумасшедший». Но с самого начала мне было ясно, что мы подружимся. Под конец я осмелился поинтересоваться, уж не работает ли он там, в тюрьме Павяк?

Господин Маркус: Отто и его бесподобная деликатность!

Едидия Мунин остановился, пораженный таким предположением, и, брызгая слюной, разразился безобразным смехом. Потом ткнул своим острым пальцем в грудь Отто и воскликнул…

Мунин: Я — Едидия Мунин, умножу семя твое, как песок морской! Что вы, ваша честь, — какая работа! Преступления против нравственности. — Гордо поддернул штаны едва ли не до самой шеи и сообщил таинственным голосом, словно открывал заветную тайну: — Тысяча сто двадцать шесть до вчерашнего вечера, когда меня арестовали. Меня всегда вечером арестовывают, а утром отпускают.

Отто: Я не понял, о чем он говорит, но у меня было такое ощущение, что лучше не спрашивать.

На улице Новолипки они купили у какого-то парня две набитые махоркой цигарки, нашли свободную скамейку и сели.

Отто: Улица кишела людьми. Множество стариков, мужчин, женщин и даже детей двигались во всех направлениях, но при этом было поразительно тихо. Если бы вы захотели позвать своего приятеля, показавшегося в конце улицы, достаточно было шепотом произнести его имя. Мой новый знакомый жадно затягивался, но, когда от сигаретки осталась половина, затушил ее, надавив на огонек двумя пальцами, и оставил висеть прилипшей к верхней губе. Только тогда я позволил себе наконец заговорить с ним и был весьма рад, что он тотчас проявил ко мне доверие и не испугался меня.

Вассерман:

— По правде говоря, герр Найгель, нужно заметить, что господин Мунин был как раз весьма подозрителен и осторожен, поскольку в те дни небывало умножились среди нас доносители и провокаторы, про коих справедливо сказано: от чьих милостей кормятся, на тех и клевещут. Но едва Отто начал беседовать с Муниным, тотчас отказался еврей от всех подозрений, и обычных для него умничаний и хитростей, и от всей своей грубости, ведь, как он сам признался…