См. статью «Любовь»

Внемли и прислушайся, герр Найгель: нет во мне желания причинить тебе боль, но истины ради нужно признать — Казик был несчастен. Слабым и беззащитным он был. Угрюмым и мрачным. И не было ему утешения. Ни одна из картин, которые нарисовал силой своего не ведающего границ воображения и на небесной тверди, и на земле под ногами, не принесла ему ни облегчения, ни богатства, ни славы. И еще горше, что и остальным мастерам не полегчало от его талантов. Ни на йоту не полегчало… Напрасно каждый из них уповал, будто с Казиком воспарит и расцветет его мечта, восторжествует его искусство и переменит злосчастную судьбу — упразднит все мучения. Уготован и подписан ему иной приговор, ужаснее прежнего, прорастает из него это злодейство, этот его талант, как рана, отверзающая свой мерзкий зловонный зев, прорастает, чтобы проглотить его, ай, Казик! Обнажает он наготу нашу, и все дело тут в глазах его, беспощаден его взгляд, мрачный взгляд старого, разрушенного младенца, холоден и безжалостен, бесстыж в своей пронзительности, и не может остановиться, и, когда вскинет глаза свои на одного из нас, видит против себя только несчастное рогатое чудище, все вожделения и мечты которого вьются вкруг головы его, как щупальца спрута… Прокалывает как иглой существо наше, копается, роется без снисхождения во мху и сырости наших душ! Подымает, вытаскивает на свет Божий все никчемные наши идеи и высокие слова, всю нашу убогую мудрость, которую скопили в изнурительных трудах, в тяжких многолетних исканиях… Фу, все эти корабли с драгоценными товарами, что направили мы к краю горизонта, чтобы подивился мир созданному нами, чтобы узрели глаза наши новые откровения, все потопил без сожаления, отправил в пучину осмеяния!.. Да, в самом деле так, в жестокого, несчастного карикатуриста превратился наш Казик… В гневе и презрении вычерпывал нас, как червей, из житейской грязи, с досадой обрисовал и мастеров, и подмастерьев, без капли сочувствия и приязни изобразил, и мы, несчастные, узнавали себя в его творениях и не смели перечить, приняли приговор: стали смотреть на себя его глазами и опротивели сами себе — да, безобразные разбитые сосуды, и слезы сочатся из наших глаз, слезы отчаяния и горя…

И вот, — продолжает Вассерман, — по рыданию их совершилось нечто вроде чуда (см. статью чудо), и умалилось выставленное на осмеяние безобразие, и помнится мне, герр Найгель, что это был маленький провизор, Аарон Маркус, кто попытался утешить нас тогда и рассказал о неказистой, а может, даже неприятной на вид княжне Марье из «Войны и мира» — сочинения уважаемого писателя Льва Толстого, — которая становилась настоящей красавицей, когда плакала, прямо как тот японский фонарик, который невзрачен и лишен всякого обаяния, пока не зажгут в нем свечку, но, когда разгорится свечка, изойдет от него ласкающее очарование. И знаешь, герр Найгель, бедный Казик уже не мог ощутить приятных вещей и прелести их существования. Безобразие, как заноза, застряло в его глазах. Не умел он прощать. Даже пожалеть кого-нибудь сделался неспособен… И осточертела, сделалась не нужной ему его жизнь. Как тому глупому царю Мидасу из греческих мифов, который на что бы ни обратил свой взор и до чего бы ни дотронулся, тотчас начинала блистать эта вещь драгоценным сиянием, и метать вокруг золотые молнии, и сама становилась безжизненным золотом, которое ни съесть, ни выпить. И получилось, что годится это только для злого дела. Да, герр Найгель, несчастен был Казик, несчастен, несчастен и еще раз несчастен…

— эмоции, субъективные душевные переживания.

В попытке разгадать сущность этих субъективных переживаний варшавский аптекарь Аарон Маркус провел эксперименты, результаты которых, разумеется, тоже следует признать субъективными, в силу чего невозможно сделать из них всеобъемлющих объективных выводов.