см

Я видел дворян, ставших чернью, когда их ум, как у герцога де Германта, например, был зауряден («Вот уж вас уродило!» — сострил бы Котар). Я был свидетелем — во времена дела Дрейфуса, во время войны, в области медицины — людской веры в то, что истина есть некий определенный факт, что министрам, врачам известно какое-то «да и нет», не нуждающееся в интерпретации, — словно бы это был рентгенографический снимок, который без истолкования указывает болезнь человека, — что «те, кто наверху», знают, виновен ли Дрейфус, знают (и им не нужно посылать Роке, чтобы тот выяснил это на месте), есть ли у Саррая[154] возможность выступить одновременно с русскими.

Но в целом, когда я думал о материи моего опыта, которая станет материей моей книги, я приходил к выводу, что вся она явилась ко мне от Свана, даже если закрыть глаза на то, что было связано лично с ним и Жильбертой. Именно благодаря ему, еще в Комбре, во мне зародилось желание съездить в Бальбек, иначе родителям никогда не пришло бы в голову меня туда отправить; я не познакомился бы с Альбертиной и Германтами, поскольку бабушка не встретилась бы с г‑жой де Вильпаризи, которая познакомила меня с Сен-Лу и г‑ном де Шарлю, благодаря чему я узнал герцогиню де Германт и, через нее, ее кузину; так что даже своим присутствием в эту минуту у принца де Германт, где мне только что нежданно открылась идея моего произведения (поэтому я обязан Свану не только материалом, но и решением), я был обязан Свану. Цветоножка, быть может, несколько тонкая, чтобы нести на себе протяженность всей моей жизни (но «сторона Германтов», в этом смысле, исходит из «стороны к Свану»). Однако чаще авторство сюжетов нашей жизни принадлежит человеку заурядному и во многом уступающим Свану. Разве не было бы для меня достаточно рассказа приятеля о какой-нибудь девушке, милой и доступной (которую, вероятно, я так и не встретил бы), чтобы поехать в Бальбек? Нередко, столкнувшись с неприятным знакомым, мы жмем ему через силу руку, но если когда-нибудь мы вспомним об этом эпизоде, именно из его бессодержательной болтовни, из всех этих «вам бы съездить, что ли, в Бальбек» изошла наша жизнь и наше творение. Мы не испытываем признательности, но это не говорит о нашей неблагодарности. Произнося эти слова, он не помышлял об их грандиозных следствиях для нашей жизни. Ведь именно наша чувственность, наш интеллект воспользовались обстоятельствами, которые затем, поскольку первый импульс был уже дан им, порождали друг друга сами; даже если нельзя было предвидеть совместную жизнь с Альбертиной и маскарад у Германтов. Конечно, этот импульс был необходим, и именно от него зависит внешняя форма нашей жизни, сама материя нашего произведения. Если бы не Сван, моим родителям никогда не пришло в голову отправить меня в Бальбек. Впрочем, он не несет ответственность за страдания, которые он косвенным образом мне причинил. Причина их была в моей слабости. От собственной слабости, из-за Одетты, он пострадал и сам. Однако, определив подобным образом характер моей жизни, он исключил этим все те жизни, что я прожил бы вместо нее. Если бы Сван не рассказал мне о Бальбеке, я никогда не узнал бы Альбертину, ресторан отеля, Германтов. Но я отправился бы в иные края, я узнал бы других людей, моя память, равно мои книги, наполнилась бы абсолютно новыми картинами, а теперь я даже не могу их представить, — их новизна прельщает меня, и я испытываю сожаление, что так с ней и не соприкоснулся, что Альбертина, пляж Бальбека, Ривбель и Германты не остались мне неведомы навсегда.

Конечно, именно с тем лицом, которое впервые я увидел у моря, я свяжу многое из того, что наверное мне предстоит написать. В определенном смысле, у меня были основания связывать произведение именно с ней, потому что если бы я не вышел на набережную в тот день, не увидел ее, эти идеи не получили бы развития (при условии, что они не развились бы благодаря чему-то иному). Тем не менее, здесь также крылась ошибка: исходное удовольствие, которое придется ретроспективно приписать прекрасному женскому лицу, лежит в наших чувствах, ведь в действительности мои будущие страницы Альбертина, особенно Альбертина тех лет, не смогла бы понять. Но именно потому (а это, кстати, указывает: не нужно замыкаться в интеллектуальной атмосфере), что она так сильно от меня отличалась, она оплодотворила меня горем и, прежде всего, заставила представить нечто отличное от себя. Если бы она смогла понять эти страницы, то этим только она их не вдохновила бы.

Ревность — хороший вербовщик; когда в нашей картине образуется пустота, она тотчас приведет к нам с улицы красавицу, в которой такая нужда. Девушка потеряла свою красоту, но будет красавицей вновь, потому что мы ревнуем ее, и она заполнит собой пустоту.