см

«Впрочем, вам-то я признаюсь, — продолжал Жюпьен, — что угрызения совести из-за этого барыша меня не мучают. Теперь я уже не могу от вас скрывать, что происходящее здесь мне нравится, что этим я занимаюсь всю жизнь. Разве нельзя получать деньги за то, в чем не видишь ничего преступного? Вы знаете больше меня, вы скажете, что Сократ не брал плату за уроки. Но профессора философии в наше время так не думают, да и медики, художники, драматурги, режиссеры театров. Только не думайте, что это ремесло вынуждает общаться исключительно со сбродом. Конечно, глава подобного заведения, как куртизанка, принимает исключительно мужчин, — но какие это замечательные мужчины, как они не похожи на всех остальных; занимая то же положение в обществе, они намного утонченней, чувствительней и любезней, чем все другие. Уверяю вас, этот дом скоро превратится в бюро остроумия и агентство новостей». Но у меня в ушах еще звенели удары, которыми осыпали барона де Шарлю.

По правде говоря, стоит узнать получше г‑на де Шарлю, его надменность, пресыщенность светскими удовольствиями, его увлечения, легко переходящие в страсти, безродными людьми с самых низов общества, и начинаешь понимать: столь же крупное состояние, как у барона, достанься оно на долю выскочки, позволило бы тому выдать дочку за герцога и приглашать высочеств на охоты, тогда как г‑н де Шарлю дорожил им лишь потому, что благодаря ему мог верховодить в одном, а может нескольких заведениях, где он неизменно мог найти ублажавших его юношей. Дело было, наверное, даже не в пороке; он был потомком целой вереницы вельмож, принцев крови и герцогов, которые, как рассказывает Сен-Симон, «не встречались ни с кем из тех, коих возможно упомянуть», и проводили дни в карточных сражениях с лакеями, проигрывая им огромные суммы.

«Пока что это заведение, — ответил я Жюпьену, — представляет собой нечто иное; это даже не сумасшедший дом — здесь безумие разыгрывается как спектакль, готовый к показу и повторению. Это настоящий Пандемониум! как халиф из “Тысячи и одной ночи”, я спешил на помощь избиваемому человеку, но мне была показана другая сказка, и в ней женщина, превращенная в собаку, сама нарывалась на удары, чтобы обрести былую форму». Похоже, Жюпьена сильно взволновали мои слова: он понял, что я видел истязания барона. На секунду он притих, а я тем временем остановил фиакр; и вдруг с тем милым остроумием, что нередко поражало меня в этом человеке, самостоятельно изобретавшем, когда встречал во дворе меня или Франсуазу, самые учтивые выражения, он произнес: «Вы вспомнили сразу несколько сказок “Тысячи и одной ночи”. Но я знаю другую сказку: она напоминает мне название одной книги, которую я видел у барона (он намекал на мой перевод “Сезама и Лилий” Рескина[114] — когда-то я отправил его г‑ну де Шарлю). Если как-нибудь вечером вам захочется посмотреть на дюжину разбойников, сорок я вам не обещаю, достаточно прийти сюда; чтобы узнать, на месте ли я, гляньте наверх: я включу свет и открою маленькое окошко, — это значит, что я дома, что можно войти; вот вам “сезам” ко мне. Я говорю только о Сезаме. Что же касается лилий, если именно это вас интересует, то я советую вам поискать их в других местах». И, лихо салютовав мне, потому что аристократическая клиентура и шайка юношей, возглавляемая им, как пиратом, приучила его к непринужденности, он было простился со мной, как вдруг послышался разрыв бомбы, не предваренный сигналом тревоги; Жюпьен посоветовал не спешить. Вскоре послышалась громкая пальба заграждения; было ясно: совсем близко, прямо над нами, летят немецкие самолеты.