см

В мгновение ока на улицы пала тьма. Правда, иногда очень низко летевший вражеский самолет освещал точку, в которую он должен был сбросить бомбу. Я сбился с пути. Я вспомнил тот день, когда, на пути в Распельер, словно божество, при виде которого моя лошадь встала на дыбы, мне встретился самолет. Теперь, подумал я, у встречи был бы иной исход, и злое божество меня убило бы. Я ускорил шаги, чтобы сбежать от него, как путешественник, преследуемый приливом; я шел по кругу черных площадей, и не мог из них выйти. Наконец, огни пожара осветили мне путь; и всё это время безостановочно трещали пушки. Но думал я о другом. Я вспоминал о доме Жюпьена, быть может, стертом уже в прах, — бомба упала где-то неподалеку, когда я только вышел оттуда, — на котором г‑н де Шарлю мог бы пророчески начертать: «Содом», как, с тем же предвосхищением или, быть может, уже во время вулканического извержения, в начале катастрофы, неизвестный житель Помпеи. Но что такое сирены, что такое гота для тех, кто ищет наслаждений? Охваченные страстью, мы почти никогда не думаем о социальной и природной обстановке. Бушует ли на море буря, раскачивается ли вовсю наша лодка, хлынули ли с неба потоки, сученые ветром, — в лучшем случае, мы только на секунду останавливаем на этом мысль, чтобы устранить причиненные ими затруднения, теряясь в том необъятном пейзаже, где мы так малы — и мы, и тело, к которому мы стремимся. Сирена, возвестившая бомбежку, беспокоила завсегдатаев Жюпьена не больше, чем айсберг[115]. Более того, физическая опасность избавляла их от боязни, мучительно истомившей их за долгое время. Было бы ошибкой думать, что шкала страхов соотносится с внушающими их опасностями. Можно больше бояться бессонницы, чем опасной дуэли, страшиться крысы, а не льва. Несколько часов полиция заботилась о столь незначительном предмете, как жизнь горожан, и им не грозило бесчестье. Многих даже больше, чем моральная свобода, прельщала темнота, внезапно упавшая на улицы. А иные помпейцы, на которых уже пролился огнь небесный, спускались в коридоры метро, мрачные, как катакомбы. Они знали, что там они не одиноки. Для многих искушение темнотой неодолимо, — облекая вещи во что-то новое, она упраздняет подготовительный этап наслаждения и сразу вводит нас в область ласк, которая обычно открывается лишь какое-то время спустя. Будь предметом устремлений женщина или мужчина, даже предположив, что сближение становится проще, и теперь не обязательны любезности, которые надолго бы затянулись в гостиной, — по крайней мере, если дело происходит днем, — вечером, даже на столь слабоосвещенных улицах, как сейчас, прозвучит только прелюдия, и только глаза вопьются в несозревший плод, — страх перед прохожими, перед самим встреченным существом, позволяет только смотреть, только говорить. В темноте эти старые игры упразднены, руки, губы, тела могут вступить в действие первыми. Можно сослаться на темноту и ошибки, порожденные ею, если нас ждет отпор. Если же к нам благосклонны, этот немедленный ответ не удаляющегося, но сближающегося с нами тела, дает нам понять, что та (или тот), к которой мы безмолвно обратились, лишена предубеждений и исполнена порока, и эта мысль усиливает блаженство — мы впиваемся в плод не зарясь и не испрашивая разрешений. Но темнота упорствует; погруженные в новую стихию, завсегдатаи жюпьеновского дома ощущали себя путешественниками, — они наблюдали особый природный феномен, нечто схожее с приливом и затмением, и вместо организованного и безжизненного удовольствия вкушали нечаянную встречу в Неведомом, исполняя, в раскатах вулканических взрывов, в чреве дурного помпейского места, тайные обряды в сумерках катакомб.