см

Итак, я не без досады слушал, как он повторяет Франсуазе рассказ об операции «больших машабов», — с упорством, призванным продемонстрировать, что это произношение объясняется не невежеством, но здраво обдуманной волей. Он путал правительство с прессой в некоем общем недоверчивом «они»: «Они нам говорят о потерях у бошей и ничего не говорят о потерях у наших, а у наших, поди, в десять раз больше потерь. Они нам говорят, что боши выдыхаются, что кушать у них нечего, а я так думаю, что кушать у них в сто раз больше, чем у нас. Довольно нам вешать лапшу на уши. Если бы покушать у бошей было нечего, то они не дрались бы так, как недавно, когда они наших поубивали сто тысяч молодых парней младше двадцати лет». Итак, он поминутно преувеличивал германские победы, как некогда триумфы радикалов, и в то же время расписывал их зверства, чтобы эти победы принесли больше страданий Франсуазе, поминутно восклицавшей: «Ах! Силы Небесные! Матерь Божья!»; иногда, чтобы расстроить ее чем-нибудь еще, он говорил: «Да и сами мы не лучше: что они натворили в Бельгии, то мы натворили в Греции. Вот увидите: мы всех настроим против себя и придется воевать с целым миром», — дело, правда, обстояло точно наоборот. Если приходили хорошие новости, он отыгрывался, уверяя Франсуазу, что война продлится, судя по всему, тридцать пять лет, и, предусматривая возможность заключения мирного договора, предсказывал, что последний продержится только несколько месяцев, а потом начнутся такие сражения, что теперешние покажутся детскими потасовками, и тогда-то уж ничего не останется от Франции.

Казалось, что победа союзников если не близка, то предрешена, и я с сожалением должен признать, что дворецкий был весьма раздосадован этим фактом. Ибо он сократил «мировую», как и всё остальное, до размеров войны, которую втихую вел против Франсуазы (любимой им, однако, несмотря на это, — как любят человека, ежедневно побивая его в домино и наслаждаясь его гневом), и добился победы еще тогда, когда Франсуаза, к его вящему неудовольствию, произнесла следующее: «Ну вот и всё, сейчас они отдадут нам еще больше, чем мы им в 70-м». Впрочем, ему казалось, что роковой срок близок, и какойто неосознанный патриотизм способствовал его вере, как и жертв того же миража, французов, как и моей вере, когда я болел, что победа — мое исцеление — наступит завтра. Опережая события, он предсказывал Франсуазе, что, может быть, мы победим, но сердце кровью обливается, потому что потом сразу же начнется революция, а затем опять последует вторжение. «Ох уж эта чертова война, только боши могут от нее быстро оправиться, Франсуаза, они и так заработали на ней сотни миллиардов. Жди тут, чтобы они дали нам хоть су — какая чушь! об этом разве что в газетах напишут, — добавил он из осторожности и предуготовляясь к различным последствиям, — чтобы народ остудить; говорят же нам уже три года, что война завтра кончится». Франсуазу очень сильно взволновали эти слова, потому что поначалу она больше верила оптимистам, нежели дворецкому, и вскоре убедилась, что война — а она должна была, как полагала Франсуаза, кончиться через две недели, хотя «бедная Бельгия» оставалась «полонена», — продолжилась в виде феномена «фиксации фронтов», в чем она не разбиралась; к тому же, один из ее бесчисленных «крестников»[119], которым она отдавала всё, что зарабатывала у нас, рассказывал о многих замалчиваемых обстоятельствах. «Всё это опять свалится на трудяг, — заключил дворецкий. — Отнимут вашу земельку, Франсуаза». — «Ах, Боже милостивый!..» — Но этим отдаленным бедствиям он предпочитал более близкие и поглощал газеты в надежде известить Франсуазу о каком-нибудь поражении. Плохих вестей он ждал как пасхальных яиц, рассчитывая, что они будут достаточно нехороши, чтобы ошеломить Франсуазу, но вместе с тем не причинят ему самому существенного материального урона. Так, например, он с восторгом наблюдал, как Франсуаза прячется в подвале от цеппелинов, — потому что верил, что в таком большом городе, как Париж, в наш дом попасть бомбой невозможно.