см

Впрочем, временами на Франсуазу накатывал ее комбрейский пацифизм. Она едва не усомнилась в «немецких зверствах». «В начале войны нам говорили, что эти немцы — убийцы, грабители, настоящие бандиты, бббоши…» (Умножая «б» в слове «боши», она, по-видимому, полагала, что обвинение немцев в убийствах в конечном счете допустимо, но мысль о том, что они — боши неправдоподобна по причине чрезмерности. Сложно было понять, какой чудовищный и таинственный смысл вкладывала Франсуаза в слово «бош», поскольку речь шла о начале войны, и потому что это слово она произносила нерешительно. Ибо сомнение в том, что немцы действительно были преступниками, могло быть плохо обоснованным, но противоречия в нем, с логической точки зрения, не было. Но как можно было сомневаться в том, что они были бошами, если это слово в разговорной речи обозначает именно немцев? Наверное, она пересказывала грубые фразы, тогда ею услышанные, в которых особое ударение падало на слово «бош» ). «Я во всё это верила, — говорила она, — но теперь берет меня сомнение, не такие ли мы точно плуты». — Эта богохульная мысль была подспудно внушена Франсуазе дворецким — последний заметил, что его подруга благосклонна к греческому королю Константину, и во всех красках расписывал, как мы его морим голодом, чтобы он отрекся от престола. Потому отречение суверена[120] сильно взволновало Франсуазу, она даже заявила: «И ничем мы их не лучше. Будь мы в Германии, мы бы всё то же самое и натворили».

Правда, я не часто виделся с ней в эти дни, потому что она постоянно бегала к своим кузенам, о которых мама когда-то сказала мне: «Представь себе, они богаче тебя». В те дни по всей нашей стране совершалось много прекрасного, и память об этих событиях, если найдется историк, способный ее увековечить, будет свидетельствовать о величии Франции, о величии ее души, о ее величии по чину Святого Андрея в Полях, проявленном в равной степени уцелевшими тыловиками и солдатами, павшими на Марне. Племянника Франсуазы убили у Берри‑о-Бак[121]. Он приходился также племянником и этим миллионерам, кузенам Франсуазы, бывшим держателям кафе, которые давно уже разбогатели и отошли от дел. Он был убит, этот юный и небогатый хозяин ресторанчика, мобилизованный в двадцать пять лет, — рассчитывая вернуться к делам через несколько месяцев, он оставил присматривать за кафе молодую жену. И погиб. Тогда произошло следующее. Франсуазины кузены-миллионеры, не состоявшие в родстве с молодой вдовой их племянника, вернулись из своей деревни, в которой жили уже лет десять, и опять взялись за работу, не оставляя себе и су; и каждое утро, с шести часов, жена кузена Франсуазы, миллионерша, одетая «как ее барышня», помогала их племяннице и кузине по браку. Почти три года с утра до половины десятого вечера они полоскали бокалы и подавали напитки, не отдыхая единого дня. Я должен сказать к чести моей страны, что в этой книге, где все факты вымышлены, где не «выведено» ни одного реального лица, где всё было изобретено мной сообразно потребностям повествования, только Франсуазины родственники-миллионеры, оставившие уединение, чтобы помочь беспомощной племяннице — реальные, живые лица. И так как я не сомневаюсь, что их скромность не будет оскорблена, потому что они никогда не прочтут этой книги, я с ребяческим удовольствием и глубоким волнением, не имея возможности привести имена стольких других людей, благодаря которым Франция выстояла, и чьи поступки столь же достойны, впишу сюда их настоящее имя: они зовутся — таким французским именем — Ларивьерами[122]. Если и были какие-то мерзавцы-уклонисты, как требовательный молодой человек, встретившийся мне у Жюпьена, которого заботило только одно: может ли он «иметь Леона к десяти тридцати», потому что он «обедает в городе», — то их поступки искупили тысячи французов Святого Андрея в Полях, все эти несравненные солдаты, к которым я приравниваю Ларивьеров.

Желая растравить Франсуазины печали, дворецкий откопал где-то старые номера «Общего Чтения»; на обложке одного из них (это были довоенные выпуски) была изображена «германская императорская семья». «Вот он, наш завтрашний хозяин», — сказал дворецкий, показывая ей «Вильгельма». Франсуаза вытаращила глаза, затем углядела женщину, изображенную рядом, и уточнила: «Да тут и Вильгельмесса!» что касается Франсуазы, ее ненависть к немцам была исключительной; она уравновешивалась только той, что внушали ей наши министры. Я не знаю, чьей гибели она жаждала больше — Гинденбурга или Клемансо.