Small World

При анализе записей доктора Кундерта обеспокоил тот факт, что Конрад стал хуже говорить по-английски. Он долго подыскивал слова и путал их с французскими и испанскими. Доктор Кундерт был готов к тому, что состояние пациента ухудшится. Когда в этот день Симона собралась после обеда провести очередную фотобеседу с Конрадом, он с особым напряжением вглядывался в монитор. Через две-три минуты он уже знал, что его опасения подтвердились. Конрад Ланг хотя и проявлял интерес к снимкам, которые ему показывала Симона, но так. как будто видел их впервые. Он не смог ответить почти ни на один стандартный вопрос и не выдал ни одного из своих стандартных комментариев. Симоне все время приходилось помогать ему обговоренными на этот случай подсказками. И все чаще Симона бросала растерянный взгляд на скрытую телекамеру.

Когда она дошла до фотографии с «мерседесом», Кундерт вскочил со своего стула. Он встал и подошел поближе к монитору.

Симона задала свой обычный вопрос:

— А вот здесь это Эльвира?

Конрад, как всегда, медлил. Но на сей раз явно не для того, чтобы подержать Симону в неведении, а чтобы действительно что-то вспомнить. Но потом все же утвердительно кивнул и усмехнулся. Симона тоже облегченно усмехнулась, и Кундерт у монитора сделал то же самое. Конрад Ланг показал на вихор Кони, торчавший из-за заднего левого крыла, и сказал:

— Томикони.

Потом показал на Томи, спрятавшегося между левой передней фарой и радиатором, и сказал:

— Конитоми.

Симона попробовала импровизировать. Она показала на спрятавшегося мальчика, которого Конрад до сих пор всегда называл Кони, и спросила:

— Кони?

Конрад радостно покачал головой и выпалил:

— Томи.

— А сколько километров дает «мерседес»? — спросила она.

— Понятия не имею.

Кундерт и Симона рассматривали фотографию вместе.

— Когда вы показали на Кони, он сказал «Томикони»?

— А когда на Томи, то «Конитоми», — ответила Симона.

— Он попытался сделать вид, что не знает больше, где кто из мальчиков спрятался.

— А почему он поменял имя, когда я хотела докопаться?

— Потому что к этому моменту он уже забыл свой трюк с Томикони и Конитоми. Симона была обескуражена.

— Означает ли это, что лекарство не подействовало?

— Оно еще не могло подействовать. Это означает всего лишь, что болезнь развивается своим чередом. Но о действии РОМ-55 нам это ничего не говорит. Это лишь означает, что дальнейшие связи нервных клеток атрофировались, прежде чем лекарство успело подействовать. Нам просто не повезло.

— И прежде всего Конраду.

— Прежде всего ему.

Оба помолчали. Потом Симона сказала:

— Представьте себе, оно действует, а там уже нет ничего живого. Такую картину Кундерт вполне был готов себе представить.

Кони видел в комнате лица. Они смотрели на него с обоев и занавесок. Многие были очень злыми. Некоторые были любезными, но все равно злыми. И только немногие просто приветливыми.

Если он не двигался, они не глядели на него и не могли ничего ему сделать. Спасения от них не было, даже если выключить свет. Тогда появлялись другие лица. Те корчили гримасы, когда дул ветер. И еще приходили звери, садились на стул и следили за ним. Поэтому лучше было не гасить свет. Так по крайней мере удавалось постоянно держать их в поле зрения.

Надежды, что изменения в состоянии Конрада связаны с временным кризисом, лопнули в ближайшие же дни.

Не столь разочаровывающим было только сообщение Жозелин Жобер. Конрад по-прежнему с увлечением рисовал акварели. Однако они становились все более абстрактными, и орфография в надписях, которыми он всегда наделял свои картины, тоже изрядно хромала. Почти в каждом втором слове буквы и слоги повторялись, потому что он забывал, что уже написал их. «ЕвЕвропа», писал он, или «Ябяблонолоня». Как и прежде, он всегда подпевал ей без слов, если она пела ему на своем ломаном немецком походные, рождественские или студенческие песни.

А на фотографии, показываемые ему Симоной, он теперь реагировал пассивно. И больше не говорил: «Венеция», «Милан» или «У моря», когда она спрашивала его, где это было. В лучшем случае он кивал, если она спрашивала сама: «Это у моря?» или «Это в Венеции?». Но теперь она могла показать ему фото, сделанное в Венеции, и спросить: «Это в Париже?», он все равно бы кивнул. Различить себя и Томаса он тоже больше не мог. Он путался, где кто, и называл обоих «Томикони» и «Конитоми». Зато Эльвиру Зенн он узнавал на всех снимках и называл ее не иначе как «мама Вира».

Симона была подавлена и, вернувшись к себе в комнату, бросила фотографии на стол.

— Я рад, что тебе уже лучше, — произнес голос у нее за спиной. Это был Томас Кох. Он сидел на краю постели и теперь встал. Симона смотрела на него выжидательно.

— Меня пустила сестра. Вспомнила, вероятно, что этот дом мой.

— Я не вернусь назад в виллу, если ты пришел за этим.

— Это ваши дела с Урсом. Симона ждала.

— Как здоровье Кони? Симона пожала плечами.

— Сегодня так себе.

— А чудодейственное лекарство?

— Никакого результата, — сказала она. — Пока еще, — добавила она быстро.