В эпоху рассекречивания всех секретов откроем и этот: писали те сверхзлободневные частушки мы, и не за 15 минут до концерта, а часа за два до начала совещания. Тогдашние лидеры читали свои речи, как правило, по бумажке. Копии этих бумажек заранее получала министр культуры СССР Е. А. Фурцева, передавала их со своими пометками министру культуры РСФСР А. И. Попову, а тот, обведя красным карандашом дозволенные для сатиры мишени, — нам.
Написать частушки на заданные темы для авторов-профессионалов было делом техники. Нетрудно было и Рудакову с Нечаевым наклеить листочки с частушками на гитару и концертино и поражать своей оперативностью притомившегося от совещания зрителя и всегда неутомимого Никиту Сергеевича. Порой казалось, что от успеха Рудакова и Нечаева зависит успех всего совещания — не зря А. И. Попов, выпуская их на сцену, крестился, хотя отношения высокого начальства с богом были в те времена более натянутыми, чем сейчас.
Самая сложная роль, конечно, была у А. И. Попова. Кроме того, что он давал занавес, выпускал артистов, он должен был еще быть и цензором их текстов. Ведь это только в поговорке все просто: «Утром в газете; вечером — в куплете». Чтобы вечером пропеть про то, что утром писалось тогда в газетах, нужно было минимум две недели. А тут — два часа. Всю ответственность приходилось брать на себя министру. Ох, и тяжело давалась ему роль цензора! С одной стороны, частушка должна была бичевать недостатки, а с другой (не дай бог!) — не обобщать их. Скажем, частушка:
не вызывала никаких сомнений: во-первых, она вещала о наших космических успехах, а во-вторых, била этим лаптем по Вашингтону. Частушка:
хотя и была «острой», но не «обобщала», в ней был указан конкретный адрес — Тула. А чем кормили скот в других областях, было уже проблемой других совещаний.
Самыми трудными и для авторов, и для «цензора» были так называемые «переходные» частушки. Дело в том, что каждое выступление Хрущева состояло из двух частей: если в первой он говорил о том, как надо сеять или строить, то уж во второй — непременно о международном положении. Соответственно и Рудаков с Нечаевым половину частушек посвящали внутренней жизни, половину — международной. Помним, как на пленуме Союза композиторов, где Хрущев сперва долго учил их, как писать музыку, а потом перешел к политике, мы сочинили такую «переходную» частушку:
«Неплохо! — ободряюще кивнул нам А. И. Попов. — Вроде бы и про музыку, а в то же время переход к международной тематике!» Но, услышав вторую половину частушки, сразу сник:
Он понял, что за такую частушку можно запросто загреметь в машинисты сцены и открывать занавес не только в дни торжественных совещаний, но и ежедневно. Конечно, частушки не прошли…
Кончилась оттепель, кончились и частушки. Наступило время гимнов и од. Исчезли с эстрадного Олимпа и Рудаков с Нечаевым. Первый из них поселился в деревне под Ленинградом, второй руководил эстрадной мастерской и лет пять тому назад скончался.
И вдруг недавно мы снова увидели на афишах знакомое имя: «Заслуженный артист РСФСР Павел Рудаков». Интересно, что он сейчас делает? Неужели снова поет частушки — сейчас, во времена Хазанова, Жванецкого, Задорнова? Сейчас, когда все стало наоборот: вечером в куплете, а утром — в газете… Поет! И с большим успехом! Сами свидетели. Оказалось, что этот забытый жанр еще любим зрителем.
— Может, тряхнете стариной? — сказал нам Павел Васильевич. — Понимаю, четверть века прошло, вы теперь только комедии пишете, но по старой-то дружбе, а?
И мы тряхнули — по дружбе. Утром тряхнули, а вечером он уже их исполнял. И без всякого цензора:
Если бы четверть века назад нам сказали такое, мы бы умерли от смеха!
ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ТАКТ