Смех людоеда

— Ты же все-таки не для того пришел, чтобы поговорить со мной об этой старой картине? Поль, голубчик… Слушай, а ты здорово отделал Леона в тот раз. Основательно его изуродовал! Признаю, его физиономия напрашивается на грубое обращение. Когда он был еще мальчишкой, мне уже хотелось его поколотить! Да, я ждал тебя. Я только раздумывал над тем, придешь ли ты ко мне сыном, одержимым жаждой мести и ослепленным ненавистью, или художником, ищущим интересную модель. Ну и вот! Ты здесь, бедняжка Поль… Что ты намерен делать? Ты достаточно наивен для того, чтобы видеть во мне лишь циничное и бессовестное существо, твердую и однородную глыбу. Словом, настоящего злодея! Впрочем, это не совсем ошибочно! Но если ты воображаешь, будто человек вроде меня совершенно не осознает зла, ты ошибаешься. Я в точности знаю, где проходит граница. И в точности знаю, по какую сторону нахожусь! Или, вернее, по какую сторону нередко оказывался… Сегодня я всего-навсего старик, уютно живущий в окружении оставшихся у него красивых предметов. Прошлое не то что далеко — оно нереально! Но это нисколько не мешает мне время от времени вспоминать преступника, каким я был. Я очень отчетливо помню минуты, когда надо было решать: обманывать, не дожидаясь, пока обманут меня, брать то, что можно было взять, выдавать тех, кто мне мешал, убирать чужими руками других — мало ли что! Никаких друзей, только соотношение сил, власть, которой надо пользоваться, пока она у тебя в руках… Дело в том, что от всего этого испытываешь высшее наслаждение, о каком люди вроде тебя ни малейшего представления не имеют. Выжить удается только самому сильному или самому хитрому. Все против всех! Так вот, Поль, голубчик, я живу со всеми моими воспоминаниями, понимаешь? Со всеми! И знай, что я очень любил твоего отца. Не только за то, что он умел драться, но и за то, что он меня ненавидел. Вот видишь, для тебя это слишком сложно. Подлец, каким я был, нисколько не мешает спать спокойно старику, которого ты видишь перед собой. Я прекрасно сплю. Сном подлеца! Да, я совершал то, что ты воспринимаешь как преступления, но это совершенно не мешает мне ценить красивые вещи, наслаждаться хорошим вином или хорошей сигарой, любоваться картиной вроде той, о которой ты недавно упомянул. Да, раз уж тебе так хочется знать, — это был Боннар! Не мешает это и старику вроде меня получать еще кое-какие плотские радости, при условии, разумеется, что я буду поддерживать плоть в хорошем состоянии! И, наконец, знай, Поль, голубчик, что существуют порядочные люди, считающие меня благодетелем. Да, мне случалось оказывать бескорыстные услуги. Я помогал. Давал. Спасал. В глыбе зла всегда существуют трещины добра. Или наоборот! В общем, одно другого стоит!.. Ну, а теперь решайся! Мы одни. Без свидетелей. Посмотри туда — там, на стене, моя коллекция кинжалов. Выбирай! И делай то, зачем пришел. Бить, протыкать — это ты умеешь, а? Я никогда не боялся смерти. Я ее даже жду, вызываю. Я, пожалуй, буду слегка защищаться… Для порядка.

И тогда я поворачиваюсь к дяде спиной, медленно иду через залитые солнцем комнаты. Ни одной пылинки на старинной мебели, серебре, хрустале, бархатной обивке. Ухожу под хохот зеркал. Нелепым образом вспоминая теплое кельштайнское подземелье. Мне бы сейчас зарыться в сучий живот. Но я умею только шагать и ваять.

Вскоре я возвращаюсь в Триев, Жанна и дети рассказывают мне, что произошло за время моего отсутствия в школе и в родильном доме. Многое, имеющее отношение только к настоящему и будущему.

— В воскресенье, — говорят мне дети, — будет отличная погода. Мы устроим пикник. Мама пригласила своих подружек из больницы. Мы поднимемся наверх, там есть совсем ровный луг. Очень далеко видно. Папа, ты пойдешь с нами, скажи, пойдешь?

И вот чудесным летним воскресным днем мы — Жанна и ее подруги-медсестры, дети и я — предпринимаем восхождение на Арканский перевал. Надо идти по тропинкам чуть больше двух часов. Со дня своего возвращения я так и не набрался мужества открыть дверь своей мастерской, вновь оказаться среди всей этой пыли. При виде пришедших рано-рано утром медсестер или акушерок я испытал странную эйфорию, близкую к опьянению, какое вызывает слишком чистый, слишком холодный горный воздух. Они то и дело смеются и говорят все одновременно. Блондинки и брюнетки. У некоторых почти детские личики, у других резкие черты, отмеченные скорее опытом, чем возрастом. От этой небольшой группы исходит удивительная энергетика. Обычно они одеты в белые халаты и действуют в белых помещениях. Их руки прикасаются к телам, которым больно, и к телам, которые только появились на свет.

А сегодня утром они, одетые для горной прогулки, весело наполняют корзины снедью. Солнце еще не очень высоко. В тени поблескивают капли росы. Как только все собрано, начинаем свое нетрудное восхождение. Растягиваемся по дороге длинной шумной вереницей. Женщины окликают друг дружку. У самых болтливых восхитительный южный акцент. Эхо подхватывает их слова.