Смех под штыком

Увидал Илью Пашет, обрадовался:

— Здорово, здорово, проходи в штаб, тебе укажут, а я сейчас.

Илья постоял немного: уж очень интересно было наблюдать суетню оборванных, грязных, заросших зеленых; заглянул в пекарню — темная конура; пекарь без рубахи, обливаясь потом, месит в кадке тесто, старается из отрубей хлеб смастерить.

Ушел Илья в штаб, а вскоре явился и Пашет. В одной комнате хаты вокруг раскорячившейся русской печи ютилась семья хозяина, состоявшая из старика, старухи и девушки-дочери, и несколько человек штаба. Там жил и казначей, здоровенный детина, и писарь, похожий на донского урядника, и подпольник. Прилепился к штабу и Иосиф. Все в английском.

После ужина, когда Илья успел отдохнуть немного, уселись около стола и при тусклом ласковом свете лампы завели разговор. Илья, возбужденный новизной обстановки, безопасностью после месяцев подполья, говорил на редкость охотно и много. Рассказал о провалах в Новороссийске и Ростове и закончил:

— А ведь я чуть-чуть не попался. Утром шел на явку, а там происходил обыск. Так у меня поднялась какая-то непонятная борьба, и я против своей воли прошел мимо. Встретил товарища, разболтался — и его спас. После обеда я, как обычно, зашел на явку. Все разворочено, двери — настежь. Я думал, что ребята раздураковались и выбежали в соседнюю половину к Пирогову. Зашел к нему — заперто. Тут-то меня и резнула мысль… А на углу, я приметил, стояла женщина. Я — из коридора Пирогова, а во двор она входит. Я, будто меня от жары разморило, стал вялый, ленивый. Спрашивает меня — говорю приходил к портнихе. Она передает, что были аресты, а я хоть бы что, равнодушно отнесся к ее словам и пошел прочь, а самого иглами пронизывает, точно за заборами шеренгами шпики, вот-вот стрелять начнут, погонятся. Прихожу на квартиру — хозяйка плачет, удивляется, как я проскочил: до обеда стража стояла во дворе явочной квартиры. Немного погодя, хозяйка ушла. Приносят мне письмо от незнакомой подпольницы, вызывает на свидание. А я на той квартире всего с вечера накануне. Чую — проверяют, а, может, как некудышнего, оставили для прощупывания всех связей — и скорей скрываться. Недельку среди пленных красноармейцев пожил. Вот чутье развилось! — и рассмеялся. — За один день сколько раз спасло.

— Да-а, — протянул Пашет. — А Борька, значит, попался. Жаль парнягу. Ну, а на фронте как? Бегут, говоришь, белые?

— Еще как! Наступали на танках, а теперь несутся на санках. Награбили в обе руки, а воевать-то и нечем: руки заняты. Какой из него вояка, если он думает как бы удрать в тыл, припрятать награбленное. Потом… Идиоты же они! У Махно бы им поучиться воевать! Тот всю Украину терроризовал, а сил у него совсем мало. Гуляет себе и бьет, где облюбует. Правда, и он промах было дал. Увлекся большой войной, его и загнали в Днепровские плавни, и разгромили. Слащев донес о победе Деникину и торжественно прибыл в Екатеринослав. Не, успел отслужить молебен, — как Махно налетел на станцию от чуть-чуть не захватил самого Слащева. Так после этого Махно изменил тактику. Перестал принимать большие бои, ударит — и рассыплется на мелкие партии. Теперь ему ничего не сделают. Так вот если бы Деникин собрал свои полтораста-двести тысяч и повел всех прямо на Москву — тогда бы трудно было отстоять ее, а то растянулся, как дождевой червь, на полторы тысячи верст, от Колчака до Польши. Красные в кольце. А белые прыгают вокруг, куда ни сунутся — им сдачу, тылы на шестьсот верст у них разрушены, силы разбросаны по этим тылам. А в кольце, хоть и пугают, им всегда куда лучше драться. Все напряженно себя чувствуют и бьются до последнего: отступать некуда. Тылы близко, налажены, укреплены, легко перебрасывать войска…

— Потом итти под трехцветным флагом, нести «третий сноп» крестьянину, нести милости «рабочему люду» от господ, баронов, графов, этим не особенно-то соблазнишь. А вокруг Москвы почти вся промышленность страны, сотни тысяч рабочих, горевших революционным энтузиазмом.

— Ну, наши создали сильную конницу и дунули. Про Буденного все газеты пестрят. Ох, и гонит же их!.. Надо торопиться занимать горы, а то опоздаем…

Зеленые в ущелье.

Спали на земляном полу, на разостланной ряднушке, одетые в шинели, с винтовками в обнимку.

Утром, проснувшись, Илья спросил, где бы умыться, а Пашет смеется:

— Э-ге, забудь, браток: мы по неделе не умываемся.

Илье это непонятно было, и он все-таки умылся; наскоро, чтоб не засмеяли. Затем вызвал Пашета в другую, холодную половину хаты, где были навалены кучей тыквы, оперся ногой на них, будто собрался подниматься, и поведал ему свои мечты:

— Нужно организовать поскорей реввоенсовет. Связаться с жителями на всех подступах. Чтобы во время предупреждали об облавах. Здесь место хорошее для базы, для лазарета. Отряды же вывести на Кубань, к линии железной дороги, чтобы рвать ее, пускать под откос поезда, нападать на гарнизоны. Там воевать будет весело: и легче ходить в предгорьях, и жратвы много. Трофеи будем направлять сюда.

Пашет слушает серьезно, вскидывает на него умными глазами, вытягивает губы — и обрезал: