Смех под штыком

И умолкала; лишь бархатистые звуки гитары будили смутную, сладостную грусть. Илья и подумать не мог, что эти слова могли в какой-либо степени относиться к нему, огрубевшему, поэтому не смутился, не растерялся и старался возможно больше узнать. Однако и она не особенно распространялась. Бросила вскользь, что у нее — знакомства в Таганроге, где была ставка Деникина, что она расспросит, разузнает об интересующем его, и снова запевала под звуки гитары:

«Ах, как мне, миленький, хочется сказки»…

Илью начинало пощипывать, но он отгонял от себя дух гордыни и сидел, не уходил, покуривая папиросы и блаженствуя. Уже стемнело, часов пять уже высидел, пришло многочисленное празднично-настроенное семейство. Бетти оставила его ужинать, он не мог отказаться и, когда усаживался в столовой, краснея за свой самовлюбленный костюм, все уже знали, что за человек — Илья. На ужин были поданы традиционные субботние куры и острые кушанья. Старики выглядели привлекательными, но Илья в недоумении искал у них черты, которые могла позаимствовать Бетти. Точно роскошный цветок в огороде. Ничего общего. И это, он заметил, часто бывает в еврейских семьях.

После ужина, когда со стола убрали, старики завели разговор с ним, как своим, давно знакомым, начали рассказывать нехорошее о белых, точно стараясь внушить ему доверие к себе, а она сидела против Ильи, гордая сознанием, что он — ее находка.

Ушел он поздно ночью, получив от нее приглашение на завтра. Впервые он возвращался на постоялый двор пустынными улицами, вызывая к себе подозрение редких стражников. Ворота были заперты.

Пришлось долго стучать. Пашет спал. Илья разбудил его и с радостью сообщил приятную новость: «Есть связь! Пойдет работа!».

Но на следующий вечер Бетти встретила его замкнуто. Она уже не пела о том, что ей хочется сказки, отмалчивалась… Пришли старики, снова пригласили его к столу и после ужина энергично стали честить большевиков, ругать красноармейцев, обвиняя их в вандализме: они разбивали прикладами роскошные зеркальные комнаты, дорогую заграничную мебель, сложные, хрупкие приборы, они разворовывали ценности, чтобы потом обменивать их на куски хлеба; они — гунны, дикари.

Илья смущенно слушал их, соглашался с ними, что это — дико, но пытался защититься, уверяя их, что подобные случаи неизбежны, когда поднимаются массы, и из-за этих мелочей нельзя утверждать, что массы должны оставаться в спячке.

Хорошо в этот вечер потрепали его. Даже Бетти осуждала красных, чего он никак не хотел перенести и готов был обвинить ее в предательстве. Но его простодушное смущение, его искренность подкупили их, к концу вечера старик первым сбился с тона и снова, как и накануне, начал ругать белых.

Илья догадался, что вчера, после его ухода, они спохватились, что были доверчивы к незнакомому, который мог оказаться темной личностью, и старик, как видавший виды, научил их, как нужно держаться. Илья и убедился в этот вечер, что этой семье можно вполне доверять. Попросил Бетти с’ездить в Таганрог. Она согласилась. Спросил ее отца, не знает ли, где можно достать оружие. Тот, конечно, знал, но обещал разузнать.

Опять возвратился Илья поздно вечером. Пашет уже заподозрил, что тот «влопался», но скоро поверил, что дела пошли прекрасно. Однако семья эта не могла дать главное, что нужно было подпольникам. Ведь у них боевая организация, им нужны прежде всего бойцы, связи с рабочими.

Опять Илья пытается использовать этого жалкого соседа-рабочего (он не годится, но через него можно завязать знакомства с другими рабочими). Начал сближаться с ним, угощать, вызывать расположение к себе — тот дичится. Тогда купил бутылку вина, заказал яичницу, пригласил его к себе вечерком, когда тот мог пройти к нему незаметно; тот не сразу согласился, потом пришел, испугался угощения, будто ему приготовили засаду, и хотел удирать; наконец, присел краешком седалища на стул, ловя момент, чтобы уйти, и никак не соглашался выпить вина. Илья уже раскаивался, что связался с ним, но другого выхода не видел и решил доводить начатое до конца:

— Я — мобилизованный, я — не белый. Видите? — в мешок одет. Чего ж вы боитесь? Или вы настолько презираете себя, что стыдитесь сесть за стол с захудалым солдатёнком? Ведь вы не животное, вы — человек. Неужели у вас нет потребности хорошо кушать, жить в чистой комнате, веселиться? Вы потеряли образ человека и еще дрожите за эту жизнь. Да я бы на вашем месте или боролся, пока не добился цели или погиб, но не остался на положении забитой собаки.

Рабочий подбодрился, выпил рюмку виноградного вина, сел кусочек яичницы, а Илья продолжал:

— Теперь миллионы поднялись, с оружием отвоевывают себе право на счастье, на человеческую жизнь, а вы — в стороне, вам довольно вашей собачьей конуры.

— Что ж сделаешь, что ж сделаешь, дорогой, я ж ничего не могу…