Смех под штыком

— На собрание шла, казалось, — отстал. Пришла, говорю: «Нужно отложить заседание: слежка; мне возвращаться на квартиру нельзя: других впутаю; предупредить Елену, чтобы с дороги не нарвалась»… Смеются, говорят; «Причудилось. Увязался какой-нибудь ловелас, а она — в панику»… Тсс… Тише… Какая же паника: я остановлюсь — и «он» остановится, прячется за дерево или за выступ дома. «Что ж, говорю, я предупредила и ответственность с себя снимаю за последствия». Этот Сачок опять смеется: «Идите, говорит, проспитесь, к утру все пройдет». Вот и пришла. И «он» пришел…

Снова стихи. Сочная, ярко-зеленая молоденькая травка. Огурец свежий, свежий. Птички зачирикали. Подул ветерок, мягкий, ласкающий…

Сидят интимно, рядом, наклонившись к печи.

— И ведь как уцепился. Твердо уверен. Хочет, видно, всю организацию через меня раскрыть… Если передал другим следить за лавочкой, — пропало все, выследят всех. Нужно ожидать полицию сегодня. Они ночью ходят… Если громкий стук, значит — они. Я это по Украине знаю.

Украина усыпала ее голову сединой. Не угодно ли повторить пройденное? Анна пробежала в свою комнату, тщательно перерыла вещи — не осталось ли где предательской записки? Принесла медный жетончик — на память из Советской России прихватила. — Виновато улыбается: «Ребячество». Разворачивает красную навязку с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Недоумевает: «Это не ваша?.. Георгия?.. Ах, да… Вот еще чудак»…

Бросила обе реликвии в печь. Повязка вспыхнула от обиды, жетончик обреченно зарылся в пылающие угли.

Анна вспоминает:

— В одиннадцать принесут газету. Надо не спутать. Но где же Георгий? Был ли он там? Не знаете? Тсс… Тише… Может-быть, и его выследили? У вас как? Благополучно? Вам бы следовало уйти, но если вы не провалены, нужно выдержать характер… Но если придут сегодня…. Вы уходите… Я останусь…

Снова читает, но воображение уже запрыгало. Не читается. Хозяйка что-то утихла. Не легла ли спать?..

— Глубоко дыш-ит… Тсс…

Илье приходит мысль: если придут — надо бежать вместе. Жестами показывает: у него сильные мускулы, ему только зацепиться — куда угодно взберется, и ее вытащит.

Вышел. Изучил двор. Прекрасно. Вернулся. Жестами и словами об’яонил. Решено: бегут вдвоем. Легче стало. Ползает шипящее дыхание хозяйки.

Громкий стук: — «Др! Др! Др! Дрррр!»…

Илья — к двери. Длинный, узкий коридор ведет к ней. Подойдешь — не убежишь, прострелят пулями. Схватил засов — сердце стучит: «Газетчик? Георгий? Полиция?» Открыл — оживленный морозом и движением газетчик. Подал — побежал дальше. Как здесь хорошо, спокойно! Огни, движение, веселый, беззаботный говор. Проносятся с грохотом и звонкой трелью ярко освещенные, как комнаты, трамваи. Где же опасность? Здесь, на людях, не страшно. Неохотно вернулся.

Анна читает газету почти шопотом… Гетман Украины Скоропадский отрекся: сменили немцев на союзников… Прибыла в Новороссийск первая союзная эскадра — новые «дорогие гости». С немцами они расправились, благо в Германии революция разразилась, теперь занялись Россией. Плывут гордыми лебедями пароходы из Англии, а в них — танки, обмундирование английских солдат, орудия, снаряды, папиросы, бритвы, вилки, шоколад… Все для верной им Добровольческой! — пусть двигает на Москву… на Дону пускают слезу. Стыдят, умоляют, имена благодетелей на простыне газеты отмечают — звякают медяки, как в церковную кружку. Мало медикаментов, мало белья, хоть обноски бы давали… Вечер смеха! Балы! Танцы до утра! Пожертвуйте ради Христа… Донская армия отходит по стратегическим… С выражением тоски на лице, Аверченко жует корову из папье-маше. Уверяет, что большевики… Еще что там? Градоначальник Греков (тот самый, который на кулачки вызывал подпольников) категорически заверяет, что он уголовщину в кратчайший срок выведет. Икаева-карателя чего-то хвалит, куда-то всовывает: «Он хоть и не юрист, а дело свое знает». Журит офицеров: «Ах вы, сукины детки, нельзя же так: пьете, как сапожники, в карты режетесь, как шулера. Стыдно, стыдно, господа». Потом насчет трамваев прошелся: «И зачем это люди виснут: никакого удовольствия. Куда приятней прогуляться по воздуху — ни тертый, ни мятый».

Кричит газета: большевики в огненном кольце! А Краснов все плачет о близком своем конце, о яде большевистской заразы…

Прочитана газета. Снова поднимается тревога. Стучит сердце. Молчат.

Разошлись отдохнуть в ожидании. Она у себя прилегла. В пальто. Илья — у себя. Тоже в пальто. Приготовился. Папиросы со стола — в карман. Чтоб не забыть. Курит…

Вдруг что-то страшное разрезало воздух, зашипело, звякнуло… Часы. Двенадцать. Скоро…

Слабый стук. Илья, крадучись, — к Анне, в темную комнату, и топотом:

— Стучит…

— Я не слышу. Это, вероятно, кровать скрипит.

Вернулся. Прилег.

Опять тихий стук. Снова — к Анне:

— Кажется, стук…

— Не слышу… Иногда в ушах стучит. Кровь… Или сердце…

Вернулся. Закурил. Сидит в тупом ожидании.

Громкий стук!.. Др! Др! Др! Дрррр!..