Смелая женщина до сорока лет

Да! И когда этот самый кабинет был построен, покрашен и просушен, в одно прекрасное воскресенье Вадим Петрович взялся перетаскивать туда старые журнальные комплекты из сарая. Да, да, конечно! Связки были тяжелые, влажноватые, старая бумажная веревка лопалась, журналы сыпались по лестнице, их было слишком много, но зато потом, расставленные по дощатым стеллажам, они придали этой комнатушке с косым потолком действительно кабинетный и даже творческий вид. Вадим Петрович здорово устал, перебрасывая журналы с пола на стеллажи, – он вообще, несмотря на свое широкоплечее обличье, очень быстро уставал и утомлялся, любил посидеть-отдышаться, а то и прилечь. Да! Он прилег на тахту, пыльную и колкую от въевшихся опилок, полежал немного, потом перевернулся на живот, расшебуршил прямо на полу кипу журналов, вытащил один наугад, листанул – какое-то продолжение романа, рассказы, критика – всё известные и скучные имена, и еще стихи, целая куча барахла вподбор – «молодые голоса» или «весенняя перекличка», пища для пародистов, он стал читать, криво ухмыляясь, и вдруг как ослепило – настоящие стихи, и… и никак иначе не скажешь: настоящие, и всё. И женское имя, и внизу адрес, то есть не адрес, а просто, чтоб знали, что не москвичка – какой-то поселок какого-то района зауральской области. И вдруг захотелось ее увидеть. Ослепление, бредовое желание – с этим журналом под мышкой на поезд, и туда, к ней, со всеми пересадками, прямо как был, в кедах, дачных брюках, с опилками в потных волосах, – здравствуйте, я прочитал ваши стихи, и вы совершенно такая… И тут Вадим Петрович помотал головой, протер глаза, зло усмехнулся пошлости этих слов и желаний, зло закинул журнал в угол своего кабинета, зло вскочил с дивана и продолжил работу. А отшвырнутый журнал поставил на полку в последнюю очередь, втиснул на место, нехорошо усмехаясь и примяв обложку.

Да, да, конечно же, это была она, а он теперь даже не помнит номер журнала. Только год, и то примерно плюс-минус, а стихи и вовсе забыл. Напрочь забыл – ни строчки, ни рифмы, ни вообще о чем они – ничего не смог вспомнить, как ни старался. Так, память о впечатлении, ощущении верных слов и родной души. Вот оно – родная душа. Поэтому и вспомнил о ней, как о забытом долге. Как будто он был в отлучке, много лет, и здесь, в чужом городе, появилась у него женщина, и ребенок родился, и Вадим Петрович даже испугался подобных фантазий, поскольку ничего даже отдаленно похожего не было в его жизни, но чувствовал он, будто именно с ним и произошло такое: уехал, завел новую семью, и вдруг посреди ночи с тоской вспомнил – где-то там, за горами, за долами, ждет его не дождется любимая и родная настоящая жена… Вадим Петрович осторожно покосился туда, где буквально в полуметре спала и ничего не ведала его жена – настоящая жена, и нечего дурака валять. Вадим Петрович приподнялся на локте. Жена спала, впечатавши в подушку свой гармоничный профиль, красивая, как античная камея, и даже сквозь сон видно было, что умная и сильная – словно какая-нибудь Фаустина или Агриппина, изображенная на вышеупомянутой камее. Вадим Петрович осторожно встал, нашарил тапочки и вышел в кухню. Зажег свет, налил из-под крана воды, напился, ополоснул чашку и сел за стол, положа локти на холодный пластик.

Спать не хотелось совсем. Он попытался представить себе, как она отправляет стихи в Москву, как заклеивает конверт, сидя ночью на кухне, за столом, покрытым старенькой изрезанной клеенкой. Кухня, маленькая лампа, низкие окна с морозным узором – Вадим Петрович сознавал, что образы эти заезжены, не сказать – пошловаты, но что делать, если обо всём хорошем, далеком и желанном мы думаем так одинаково… И поэтому он не осекал себя, давал себе волю думать и воображать, как она идет по тропинке и, открывая калитку, из-за плеча взглядывает сквозь морозный туман на него – он не видел ее лица, не мог нарисовать ее портрет, не было портрета, была она, и ее взгляд на дорогу, и собака, взлаивающая ей навстречу, и то, как она сначала обтопывает ноги на крыльце, а потом, войдя в холодные сени, веником стряхивает остатки снега – с валенок? С сапожек? И волшебным образом он, только что стоявший на дороге и смотревший ей вслед, вдруг оказывался там, в доме, ждал ее, встречал, целовал, раздевал, грел в ладонях ее озябшие ноги, узкие стопы, прозрачные ноготки на чуть длинноватых пальцах, дышал на них, целовал… Но все это было как в кино, он и на себя в этих мечтах смотрел вчуже, будто на цветной экран из темного зала, и, конечно, в другое время Вадим Петрович, человек очень образованный и подкованный во всяких искусствоведческих штучках, – в другое время и по другому поводу он, конечно, порассуждал бы о кинематографизации мечты – но сейчас ему не до того было. Обидно было, что разучился даже мечтать и неисполнившееся счастье проходило перед ним как поспешно склеенные куски каких-то старых, сто раз виденных фильмов. Всё коротко, сжато, моментальными кадрами – не мечта, а конспект мечтаний.