Смелая жизнь

– Ну, усов у него нет потому, что он лапландец! – засмеялся Чернявский. – Правда ли, ты лапландец, Сашук? – обратился он к Наде. – Недаром откуда-то с Севера родом!

– Нет, что ни говори, а сознайся, Александров, – подхватил Шварц, – что амазонка и ты – это…

Но ему, на счастье Нади, застывшей в одном сплошном порыве страха и отчаяния, не суждено было договорить своей фразы.

К костру приблизилась новая фигура, и грубый солдатский голос отрапортовал:

– Разведчики готовы, ваше высокородие. Господин ротмистр изволили приказать заезжать…

– Идем, Торнези, люди ждут! – облегченно вздохнув всею грудью, произнесла Дурова. – Или ты забыл, что сегодня наша очередь быть в секрете?

– Не забыл, конечно! – в один миг вскакивая на ноги, веселым голосом отозвался Иван Торнези. – Разве это можно забыть! Что ты, Александров?! Желал бы я не упустить случая и задать как можно больше перцу этим негодяям!

И оба, и Торнези и Надя, сопровождаемые солдатом, отошли от костра, и их фигуры скоро утонули во мраке.

– Желаем вам полного успеха, друзья! – крикнули им вслед оставшиеся у костра офицеры.

– Особенно вам, мадемуазель Сашенька, – донесся до Нади насмешливо-веселый голос Шварца.

– Несносный этот Шварц! – вскричала она сердито, в то время как Торнези расхохотался своим искренним безобидным смехом.

Несколько человек конных улан ждали их у опушки. Надя, как старший офицер и начальник отряда, приказала им спешиться и, обвязав копыта лошадей травою, вести их на поводу с перекинутыми на седло стременами.

Цель участников секрета была как можно ближе подойти к неприятельским позициям и, прикрываясь темнотою, узнать о расположении и силе врага. Это было важное и опасное поручение. Секрет мог быть легко обнаружен французскими часовыми, и тогда в лучшем случае отряд был бы перестрелян, а в худшем… Но Надя даже боялась подумать об этом худшем. Их могли перехватить и перевешать всех до единого, как шпионов. Недаром ротмистр Подъямпольский долго уклонялся послать туда молоденького Александрова, которого ему было свыше приказано беречь и всячески охранять от случайностей войны. И только горячая, полная воодушевления речь Нади о том, что солдату позорно уклоняться от опасности, заставила доброго эскадронного согласиться на ее мольбу и командировать ее в секрет в очередь, наравне с другими офицерами.

Весь маленький отряд лазутчиков двигался бесшумно по опушке леса. Надя, ехавшая впереди его, о бок с Торнези, чувствовала и сознавала всю важность возложенного на нее поручения, и сердце ее замирало, и кровь бурно била в виски. И Торнези переживал то же сознание и напряжение. Молодой итальянец уже заранее предвкушал то острое наслаждение, которое постоянно ощущал при каждой новой стычке с врагом.

– О чем ты думаешь, Торнези? – шепотом обратилась Надя к своему спутнику.

– О жизни… – произнес мечтательно итальянец, – о человеческой жизни и о том, как все в ней превратно. Сегодня веселье, смех, пирушка – завтра неприятельская пуля, угодившая в сердце… Боюсь, что моя мать не осушит глаз от горя, если убьют меня или Якова в эту войну… Она так любит нас обоих!

И, помолчав с минуту, он добавил дрогнувшим голосом:

– А у тебя жива мать, Александров?

– Жива! – отвечала Надя и добавила чуть слышно: – Должно быть, жива, я давно уже ее не видел!

Да, давно, очень давно! Шесть лет военной жизни пролетели одной сплошной чарующей сказкой. Все, о чем робко мечтала смуглая девочка в темноте прикамских ночей, все осуществилось наконец. Мечты превратились в действительность. И боевая слава, и офицерские эполеты, и успешная служба, и любовь товарищей, и, главное, участие и ласка государя, которую вот уже сколько лет она не может забыть! Все есть у нее, всего она достигла, а между тем неугомонное сердце все еще жаждет чего-то, все мало ему, все влечет его неведомо куда за новой славой, за новыми отличиями. Нет. Высшая, неизъяснимая словами великая любовь, любовь к дорогой Родине и к обожаемому монарху ведет ее по этому пути, так не отвечающему женской природе. И вот уже шесть лет, как она смело шагает по этому пути.

«А сколько за эти шесть лет могло случиться перемен там, дома, – думает девушка. – Отец, дорогой, милый, жив ли он, здоров ли? А мама? Простила ли она свою негодную Надю, своего казака-девчонку?…»

– Папа, папа! – лепечут беззвучно губы Дуровой. – Повидать бы тебя только на мгновение, папа, убедиться, что ты жив и невредим и простил свою Надю! Я верю, я твердо верю в наше свидание! Я верю, что увижу тебя когда-нибудь, папа! Ведь мое сердце не загрубело, и если я не была у тебя за эти шесть лет, то из боязни только, что твои мольбы остаться дома могли бы нарушить весь план моей жизни… Но я люблю тебя, ненаглядный, и тебя, и маму, и Васю с Кленой, всех вас люблю и помню, милые мои, дорогие…

Слезы затуманили глаза Нади. Вот одна выкатилась и потекла по бледной щеке… вот другая… третья…

– Ваше высокородие! Французы здеся, недалечко! – послышался у самого уха погрузившейся в забытье девушки пониженный до шепота солдатский голос.