Смерч

СМЕРЧ

В последний раз я видела жену Сталина в год ее смерти. Она стояла на подножке переполненного автобуса и, соскочив на углу Моховой и Воздвиженки, чуть не упала на мостовую. Это было незадолго до ее загадочной смерти.

Скромность Надежды Сергеевны Аллилуевой граничила с застенчивостью, сдержанность и внешнее спокойствие сопутствовали ей всюду. Красота ее была не броской, а строгой и классически совершенной. Знакомые нам по древнегреческим фрескам точеный нос, высокая шея, большие карие глаза. Смотрела она прямо, подолгу не опуская густых ресниц, редко смеялась, умела молчать и слушать и, несмотря на отрочески худенькую фигурку и по-детски сжатые плечи, казалась физически крепкой.

В ранней молодости начала Надежда Сергеевна работать в секретариате Ленина и переняла навсегда ту высокую простоту и чистоту устремлений, которые там господствовали. Не только к Владимиру Ильичу, но и к Крупской была она горячо привязана. Долгое время Аллилуева даже одевалась так же, как Надежда Константиновна, предпочитая темный шерстяной сарафан и белую простенькую блузочку всем иным нарядам. Помню, весной — в Мухалатке — Надя часто повязывалась пуховым платком крест-накрест, поверх кофты, так же, как это любила делать Надежда Константиновна, которая, очевидно, была для нее человеком-идеалом, образцом.

Мне довелось несколько раз в последние перед смертью Нади годы встречаться с ней в семье Марии Анисимовны и Александра Семеновича Сванидзе, приходившихся родней Сталину по первой, умершей, жене его Кото. Аллилуева была дружна с Марией Анисимовной Сванидзе, женщиной исключительной красоты, приветливости и обаяния.

Мне всегда казалось, что Надя была очень несчастна и нуждалась в теплоте и заботе, которых не имела. У Сванидзе же всем дышалось легко и свободно.

Александр Семенович был среднего роста, русоволосый, прямодушный, симпатичный человек, отлично образованный. Помимо политэкономии, финансовых наук, он знал классическую мировую литературу так же основательно, как и родную ему грузинскую. Он редактировал «Витязя в тигровой шкуре» и столь вдохновенно рассказывал о Руставели, что навсегда привлек мое сердце к творчеству великого поэта.

В квартире, на задах «Метрополя», где жили Сванидзе, мы проводили незабываемые вечерние часы в тихой задушевной беседе или в горячих спорах о литературе, музыке, истории.

Мария Анисимовна, по профессии камерная певица, исполняла с заражающим чувством под собственный аккомпанемент романсы Чайковского, Рахманинова, Метнера, к большому удовольствию Аллилуевой, которая, очевидно, очень любила музыку. Обычно Надежда Сергеевна усаживалась в уголке дивана и молча слушала.

Мария Анисимовна старалась всячески подчеркнуть свою давнишнюю дружбу с Иосифом, как она запросто называла Сталина, и особенно с его женой. Не раз показывала она мне фотокарточки, снятые в Сочи или в Подмосковье, на которых запечатлены были совместные прогулки семьи Сванидзе и Сталина.

О страданиях Аллилуевой, вызванных несчастливым замужеством, мне было известно еще в ранней молодости. Я познакомилась с Надеждой Сергеевной в Тбилиси у Серго Орджоникидзе, к которому она приехала с сынишкой после семейной размолвки. Причиной ссоры явилась жена одного из секретарей ЦИКа, метко прозванная «каракатицей».

Аллилуева в первую нашу встречу показалась мне одной из тех прекрасных Тамар и Нин, созданных Лермонтовым, которые с детства полонили мое воображение.

Незадолго до того я познакомилась и со Сталиным. Это произошло в Большом театре в Москве во время постановки «Князя Игоря». Я и сейчас, через сорок с лишним лет, помню все до мельчайших деталей, даже себя, одетую в уродливое бумазейное платьице синего цвета, которое в ту пору казалось мне великолепным и предназначалось только для театра. Обычно я носила черную юбку и сатиновую косоворотку.

Сталин удивил меня низким ростом, щуплостью и узкогрудостью. Чрезвычайно изрытая оспой кожа на его лице была какого-то серо-кирпичного оттенка. Рисунок губ под густыми усами ни тогда, ни впоследствии я не смогла рассмотреть, но низкий, заросший, как бы «надвинутый» на брови лоб и свисающий нос придавали лицу грубое, жесткое выражение. Маленькие, с желтыми белками глаза излучали необыкновенную силу, впивались, жгли, гипнотизировали. Не одна я как бы сжалась под внимательным взглядом, но такими же растерянными, хорь и бодрящимися, показались мне оба Енукидзе, «рыжий» и «черный», как мы их звали, Луначарский и другие товарищи, находившиеся в ложе.

Необъяснимое чувство тревоги перед этим рябым неулыбчивым человеком все нарастало во мне. Равнодушно пожав мою руку и неторопливо вынув изо рта трубку, он заговорил с кем-то рядом. Затем первым прошел в ложу, сел в уголке один и, казалось, весь отдался чарам гениальной увертюры Бородина.