СМЕРШ (Год в стане врага)

Возможно, что, если Карпатская Русь не воспользуется предоставленной ей возможностью, ей придется в иностранном рабстве ждать еще тысячу лет второго такого случая. Я знаю, что в Советском Союзе нам придется перенести много горя. Страдает вся Россия, будем страдать и мы, но будем страдать вместе.

14 ноября.

Приехал мой лучший друг Федя. Он — поручик чехословацкой армии. На груди у него красная ленточка.

— За ранение — с легким презрением ответил он на мой вопрос.

Выражение лица у него жесткое, глаза строгие и холодные, движения нервные, говорит мало, на вопросы отвечает неохотно. От моего внимания не ускользнула появившаяся у него новая манера, говорить неискренне.

Вечером мы остались с ним наедине. Он облегченно вздохнул.

— Так ты уже инженер — в его голосе звучала обида.

— Да — ответил я сухо.

— Ерунда! Диплом в жизни не играет никакой роли.

— Почему?

— Ты бы это понял и сам, если бы побывал в тех условиях, в которых довелось бывать мне.

— Говори яснее.

Федя окинул меня взглядом с ног до головы, сел на стул и опустил голову.

— Останешься дома или уедешь — спросил он неожиданно.

— Останусь дома.

Мне надоело загадочное поведение Феди, и я попросил его быть со мной более откровенным.

— Ладно, буду откровенным — Он откашлялся — Ты знаешь, когда я убежал в Советский Союз?

— Знаю.

— Границу удалось мне перейти легко. На той стороне я почувствовал себя вне опасности и сам пошел к пограничникам. Они встретили меня дружелюбно: накормили, угостили папиросой, дали выпить стакан водки. Я уже думал, что всем моим приключениям конец и что в будущем заживу настоящей свободной жизнью — но…

Пограничники передали меня в районный НКВД. Вот здесь-то и началась моя трагедия. После предварительного допроса меня отправили с сотней других перебежчиков в тюрьму в Станислав…

Федя смолк. На его лице отразился ужас.

— Три месяца длились допросы — продолжал он. В камере — голод, вши, грязь, воровство, драки, ругань. А на допросах — один и тот же вопрос: сознайся, ты шпион?

Веришь, или нет, слово «шпион» мне тогда так опротивело, что и теперь, когда я его слышу, мною овладевает неудержимое бешенство, такое бешенство, что, может быть, я близок к настоящему безумию.

Не помогли ни доводы, ни заверения, ни просьбы. Мне кажется теперь, что я был тогда совсем помешанным.

Меня присудили на пять лет принудительного труда в лагерях специального назначения.

Нет таких слов в мире, которыми можно передать то, что я пережил тогда, слушая приговор.

За что меня судили? За то, что я, оплеванный и избитый до полусмерти венгерскими жандармами, решил убежать в самое свободное, в самое передовое государство в мире? Венгры били меня за то, что я был русским — за что же судили меня русские? За то, что я перешел к ним с светлой верой в их правду?

Если бы я был преступником, убийцей, вором или взломщиком, я не страдал бы так. Но я чувствовал себя невинным.

В Станиславской тюрьме у меня украли ботинки. Бывалые заключенные посоветовали мне порвать рубашку и замотать ноги тряпками.

Я послушался совета и хорошо сделал. Из Харькова пришлось идти пешком. Снег, мороз, ветер — а у меня на ногах тряпки. Смотришь вперед — конца не видно серой массе. Смотришь назад — то же самое. Кто отстал — тот распрощался с жизнью.

На первом этапе нас стали пересчитывать. Двух, не хватает. Пересчитали вторично. Нехватает. Как раз в это время проходили мимо два рабочих. Лягавые[5] бросились на них и прикладами втолкнули в наши ряды, угрожая расстрелом, в случае попытки сделать хотя бы шаг в сторону.

Сначала я не понял, в чем дело, и сообразил только позже. Если бы лягавые не сдали точно принятое ими количество людей — не миновать бы им строжайшего взыскания. Поэтому они, не задумываясь, возместили двух убежавших этими рабочими. Пока разберут и выяснят, в чем дело, пройдут года. Кто поверит рабочим, что они не осужденные, а Бог знает кто!

Если бы мне раньше кто-нибудь рассказал подобный случай, я плюнул бы ему в глаза. Но своим глазам я верю, и думаю, что тогда не обманули меня.

Путешествие мое окончилось Колымой.

Я медленно умирал. Из колымских лагерей почти никому не давалось выбраться живым, и я был уверен, что меня постигнет та же участь.

Если бы я не связался, с урками, я бы погиб с голода. Урки воровали пайки у румын и разных нацменов, и, таким образом, спасали себя от близкой смерти. Зато румыны и нацмены гибли сотнями.

Вместе с урками я сделал много преступлений, но считаю, что за эти преступления недостойны судить меня даже самые безупречные судьи. Только Бог один понимал меня тогда — пусть Он меня и судит.

* * *

Я был потрясен рассказом Феди. Доводилось мне и раньше слышать подобные истории, но я им не особенно верил. Феде же я не мог не верить.

— Про Маруську ничего не знаешь?

— Как-же! Погибла от чахотки в Туркестане.

— Да… Эх, выпить бы…

Я достал из шкафа бутылку водки. Федя выпил стакан, потом второй. Мне было понятно его душевное состояние. Он хотел отогнать от себя тяжёлые воспоминания.

— Ты, Коля, не сердись на меня… Я не пьяница. Это я только так.

— Ладно.