Смерть Анакреона

Странное чувство овладело ею. Она была рада, рада, но в глубине души почему-то росла тревога, ей казалось, будто ее вели на допрос, на суд Божий. Неприятное ощущение, точно она все время двигалась перед рефлекторным зеркалом, искажающим все предметы… Собственное лицо отталкивало своей безобразностью, тело словно пронзало электрическим током, током и болью. Ей стало по-настоящему плохо.

Неприятно, конечно, неприятно что и говорить! Недостойное поведение, увы! Лживое письмо. Но однако… однако, разве она не имела права? Она ведь хотела, хотела быть доброй к Вильгельму Лино. Только эта внезапность перемены, только это чувство, точно тебя приковали к стулу и ты не можешь ни двинуться, ни шевельнуться… Вот чего она не могла перенести. Внешнее положение мало ее занимало, хотя и не совсем устраивало, поэтому она противилась, чтобы Лино разорвал с семьей. Но то, что появилось в ней под его влиянием, что вынуждало ее мыслить порядочно, вынуждало принять то или иное решение, проявлять характер, быть правдивой… Никаких лазеек, никакого буйства, никаких шагов в сторону — вот чего она не могла перенести. Она хотела парить, свободно парить над вселенной.

Все, что происходило сейчас у нее с Йенсом, конечно, чистое безумие, но она не думала, не желала думать именно теперь о последствиях. Одно она отныне твердо знала: аскетизм, который она приняла на себя, сошедшись с Вильгельмом Лино (но когда она сегодня встретила Йенса и увидела, какой он красивый, молодой, она взглянула иначе на свои отношения с пожилым мужчиной, на свои потуги быть цельной), этот аскетизм остался, но приобрел как бы вольность, чувственность и необъяснимую привлекательность.

Они вошли в гостиную. Оба были возбуждены, торжественно настроены. Он осмотрелся по сторонам: да, ничего не изменилось. Все на своих местах. Диван, никчемная картина Диесена и все остальное.

Когда он сказал о картине, она обронила: «Ты тоже невысокого мнения о картине?»

— А кто еще говорит о ее безобразии?

— Ну, я просто заметила, как некоторые из моих знакомых высказали свое неприятие.

— Лалла, я помню тот день, когда ты купила ее на аукционе. Я помню еще, что немного рассердился на тебя, немного оскорбился, что ты идешь и покупаешь картины на свое усмотрение, не посоветовавшись со мной, твоим другом, который неплохо разбирается в искусстве. Между прочим, с близким тебе человеком, notabene.

Он засмеялся, не прямо, но… Он продолжал: «Да, глупее не придумаешь ситуации, твой вкус возмутил меня тогда».

Она тотчас отпарировала: «Не понимаешь что ли, я купила эту безобразную картину, потому что она напомнила мне кое-что из моей жизни. Когда мы жили в Гудбраннсдалене, я часто поднималась по крутой дорожке до самой вершины горы, а там — этот камнепад. Тропинка змейкой вилась вниз, точно как здесь на картине. Она показала пальцем, указала на то место на картине, где проходила тропинка.

Он словно онемел… Это же было в те годы!

Он стоял, а в голове сверлило, что же она чувствовала, когда спускалась по тропинке…

Она прервала его: «Шампанское, Йенс?»

— Спасибо.

— Помнишь, в прошлом году ты всегда приносил с собой шампанское, а теперь вот я угощаю! — Она произнесла эти слова скороговоркой, ибо понимала, что находилась на опасном пути. — Ужасное это слово «угощать», не правда ли?

— Ты получила наследство?

— Да, нечто в этом роде.

— Дядюшка в Америке?

— Так точно.

Она стояла и прислушивалась к собственным словам. Почему так заманчиво лгать? Особенно после того, как решился говорить правду. Будто святой себя чувствуешь. Она забыла обо всем, она снова бросилась навстречу приключению, не имеющему начала и конца, навстречу переживаниям, настроениям… прочь с пути, к которому ее принудили!

А он стоял в хорошо знакомой ему комнате и чувствовал себя страшно неуверенно. Эту женщину он любил страстно и горячо. Ощущение ее близости возбуждало, жгло, ревность глушила разум. Ему было непонятно, как именно сейчас можно говорить о столь примитивных вещах, о столь неинтересном и незначительном. Ему показалось, что он что-то просмотрел в ней. Естественно, он не мог утверждать, что знал ее досконально. Но из опыта общения с другими женщинами он мог так или иначе судить о ее характере. Уловил ли он в прошлый раз трещинки-изъяны в ее характере? А что теперь? Он был уверен, что есть нечто такое, о чем он не знает. Но с другой стороны, боже, она была единственным человеком на земле, с которым ему было хорошо, с которым ему хотелось говорить и говорить. Лалла! Ему стало горько.

Ее лицо светилось через стекло бокала с шампанским.

— За тебя, Йенс!

— За тебя, Лалла!

— Тебя что-то мучает, Йенс?

— Сказать, что гнетет меня?

— Давай сядем на диван и спокойно поговорим.

Они сели на диван. Она села там, где имела обыкновение сидеть, в левом уголке, он сел на свое старое место, точно там, где он сидел в дни их былого счастья.

— Ты обиделся на меня?

— Нет, Лалла, но…

— Говори откровенно, я догадываюсь, но хочу услышать от тебя. Давай выкладывай, ты разочаровался во мне?