Смерть Анакреона

Она лежала у него на руках, но взгляд ее был далеко-далеко, устремлен в пространство, выражая как бы великую тоску. Она точно рассчитала его воздействие — должно выглядеть, как если бы она обдумывала нечто определенное, о котором не могла или не хотела говорить. Это постепенно возымело на него воздействие, он забеспокоился, хотел добиться ее благосклонности, чтобы она доверилась ему.

Она молчала, и он продолжал.

— Знаешь, Лалла, я уже мужчина, как говорят, в возрасте, а у меня никого, никого нет, и я ужасно, ужасно одинок, одинок.

Она помолчала, потом сказала: «Не хочешь ли ты тем самым сказать, что у тебя ни разу никого не было, мимолетного увлечения… Я не имею в виду тот случай, когда необходимо, природа требует, хотя никогда не понимала, что вас, мужчин, может привлекать в таких женщинах… Но…»

Что-то такое было в ее тоне, что насторожило его, но он все равно продолжал: «Да, но тоска, угнетенность, у меня нет человека… Всех этих бабенок я терпеть не могу. Эротика предполагает близость, интимную близость, но собственное достоинство следует соблюдать. Нельзя предаваться разгулу чувств. А это нелегко, требует большого внутреннего напряжения. Иначе я не могу поступать».

Она посмотрела на него. Она вспомнила, что она много раз была с ним несдержанна, необузданна. Хорошо помнит ту ночь, когда она сидела на краю постели, совершенно нагая, и держала в руке бокал шампанского. Помнит также, что он был именно в этот момент необычайно, необычайно любезен, хотел все время прикрыть ее.

Она покраснела, почувствовала жар в лице.

И он сразу занервничал и наклонился к ней: «Я обидел тебя, Лалла?» Вопрос был некстати, но она ответила спокойно: «Нет, что ты такое придумал?»

— Нет, нет!

И он тоже замолк.

А она думала про себя, что она жестоко обходилась с этой чувствительной натурой. Да, конечно, кто-то должен проявлять любезность и благородство, но в случае длительных отношений. А здесь… Неужели он не понимает? Сейчас ворвался ко мне бурей, опустошительным штормом, а потом я не увижу его очень и очень долго.

— Весь этот год, Лалла, я действительно держался на высоте, потому что знал, что ты существуешь, сильная, темпераментная и одновременно утонченная. Ты однажды рассказала мне о своем супружестве, я все помню.

О!.. Он был как все мужчины, в точности как Лино, слишком утонченный для этого мира. Он был молод, и он был красив, но в этот миг она хотела, чтобы сильный по-настоящему человек взял ее и избавил бы от всей этой болезненной совестливости. Он должен был бы знать это. Только один раз он написал ей, что он панически боялся, что завтрашний день не настанет… Идиотка!

Она сказала, чтобы переменить тему разговора: «Ты слышал, Дагни Лино этой осенью пыталась покончить жизнь самоубийством. Ты рассказывал мне много о ней».

Он помрачнел, притих. Его первая любовь, он обещал сам себе, клялся тогда, что будет любить вечно — так поступают чувствительные молодые люди, когда впервые возгорается пламя страсти. Стало больно-пребольно!

Она продолжала: «Насколько я могу судить по твоим рассказам, она из тех людей, которые никогда не найдут себе места в этом мире. Вечное беспокойство. Вечная пассивность. Безразличие ко всему на свете. Когда я услышала о самоубийстве, подумала: «Да, для нее, вероятно, самое правильное решение в жизни. Теперь, впрочем, она снова ожила…»

Йенс не ответил, стало горько, очень горько, он боялся снова потерять, теперь уже ее, Лаллу Кобру.

И поэтому он, окончательно потерявшись, произнес в отчаянии: «Разве мы не можем жить вместе?»

Она пристально смотрела прямо перед собой таким взглядом, который мог означать скрытую боль, разочарование, тайну — одному Богу известно, что именно. И он продолжал, еще больше волнуясь:

— Господи, Лалла, тебе нечего бояться, недостатка в деньгах не будет, в первые годы мы будем расходовать доставшийся мне в наследство капитал, позже я получу место профессора. Мне нужен человек, который поддерживал бы меня в жизни.

Она начала очень медленно: «Йенс, то, что я скажу тебе сейчас, я никогда бы не посмела сказать другому человеку. В последние годы со мной случилось много странного, я испытала то, что называют “внутренним переживанием”. Я знаю себя хорошо, я не созрела, чтобы согласиться… Почему ты не хочешь просто приходить ко мне, навещать меня изредка? Ты понимаешь, что я думаю? Сейчас я не могу… Три года прошло».

Он долго сидел и раздумывал: «Ты понимаешь, о чем ты меня просишь?.. Знаешь ли ты, что за мука любить человека? И ты предлагаешь мне ждать, выжидать…»

Сначала она не ответила, а потом сказала тихо, будто бы умоляя: «Я никогда бы не сказала такое другому человеку, только тебе доверилась».

Настроение этого вечера оказалось сумрачным. Она надеялась на веселье, легкомыслие, а все превратилось, что хоть плачь, в донельзя серьезное.