Смерть автора

Он был в самом деле там; его пиджак и шарф аккуратно висели на стуле, а сам он крепко спал, растянувшись посреди кабинета на ковре. Не в своей обычной позе, не скрестив руки на груди — он лежал, подложив правую руку под голову, склонённую на левое плечо; копна тёмных волос свесилась набок и падала на ковёр, алая шёлковая рубашка была расстёгнута, грудь обнажена. Я снова отметил неестественную неподвижность его фигуры и черт лица во сне. Даже спящий он наводил морок, не был самим собой — и слава богу. В этот раз он не забыл закрыть глаза; тонкая кожа век натянулась на выпуклых глазных яблоках, длиннейшие ресницы мирно покоились на щеках, большой презрительный рот плотно сомкнут; в дневном свете, падавшем из окна, выделялась жестокая ямка на подбородке. Я стоял в оцепенении, разглядывая его обманчивый полусон-полусмерть, его спокойное румяное лицо с его вызывающей молодостью — неиспитой, неизбытой молодостью, которой он сам тяготился. Ему навсегда останется тридцать шесть лет; а я? Смог бы я стать таким, как он? Мне было уже пятьдесят шесть, когда я впервые встретил его; время безвозвратно упущено, мне не суждена его молодость, за которую он заплатил столь непомерную цену.

Впервые за всё время в его позе была беззащитность; он лежал у моих ног, раскинувшись на ковре, не видя меня. В ящике моего стола лежит второй кипарисовый кинжал — деревянное остриё, которое с хрустом войдёт в эту ничем не прикрытую медно-смуглую грудь, исполосованную шрамами вдоль и поперёк… Я стиснул кулаки. Я знал, что я этого не сделаю — потому что не мне это предназначено. Потому что у меня всё равно ничего не выйдет.

Мирослав открыл глаза и приподнялся на локте.

— Добрый день, Алистер, — сказал он. — Ты, я вижу, не в себе.

— Знаешь, — сказал я, присаживаясь в кресло напротив него, — мне только что очень хотелось тебя убить.

Он рассмеялся и сел.

— Ты же знаешь, что на это не годишься. Да и вообще убить кого-то крупнее паука для тебя составляет неразрешимую проблему.

— Ты не голоден? — подавив волнение, спросил я. Мирослав помотал головой.

— Я раздобыл обед в Саутворке, — сказал он и облизал губы. — Больше я могу не беспокоиться до завтрашнего дня.

— Во сколько тебе это обошлось?

— В двенадцать шиллингов. В этот раз недорого, а? — с циничной складкой у рта произнёс он. Я устало откинулся в кресле.

— Не по моим меркам. Ты же знаешь, я не часто обедаю на двенадцать шиллингов.

Мы помолчали немного; он оправил рассыпавшиеся по плечам волосы и сел в другое кресло.

— Мирослав, мне сегодня утром было очень плохо. Он вскинул на меня насмешливые глаза.

— Помочь?

— Сейчас нет. Я справился без тебя.

Он сидел совсем близко от меня — тот, о чьём существовании я большую часть жизни не подозревал и не верил, что оно возможно, но ставший за последние десять лет неотторгаемой частью меня самого; одновременно жестокий и мудрый, отнимающий жизненные силы и исцеляющий от боли, друг и палач. Читающий эти строки, верно, подумает, что их писал какой-то романтик образца 1813 года, а не 1913. Но даже те двое юных поэтов, застрелившихся в объятиях друг друга восемьдесят пять лет назад,[23] не в силах постичь тайны отношений между автором и его героем. Вероятно, я сам никогда не понимал их по-настоящему.

— Ты думаешь, ты сможешь справляться без меня? — с леденящей кровь улыбкой спросил Мирослав. Я опустил голову.

— Не знаю.

Продолжение записей Ингрид Штайн

30 октября 1913. Провал, самый позорный провал. Прочтя мой доклад, инспектор Митфорд поморщился и буркнул:

— Чушь собачья! Да сколько же можно… Овладев собой, он повернулся ко мне и спросил:

— Мисс Штайн, а вы знаете, которая вы по счёту в этом году девушка, чрезмерно, скажем так, увлечённая «Мирославом боярином»?

— Ну и?.. — выжидающе переспросила я.

— Четырнадцатая! И шестая из тех, которые сообщают, будто Мирослав-боярин приходил пить их кровь.

— Позвольте, — возразила я, — мою кровь он не пил, я не стану утверждать то, чего не было.

— Спасибо и на том! — саркастически рассмеялся инспектор. Я подступила к нему ближе.

— Сэр, но ведь он убийца! Вы оставите его разгуливать на свободе?

— Почему вы так упёрлись в эту идею? — раздражённо спросил инспектор. — Из-за совпадений в датах? Нет никаких оснований полагать, что Райхман лишил себя жизни с чьей-то помощью; у него из кармана высовывалась предсмертная записка, и его почерк подтвердили четыре независимых графолога. Что же касается упомянутой вами Дороти Уэст, то насилию она не подвергалась ни в какой форме, и о том, что с ней произошло и была ли она вообще знакома с Эминовичем, можно только гадать. Забирайте ваш бред и отдохните.

Я была в ярости; но всё-таки я сдержалась. Я решила выложить свой козырь и рассказала ему про то, что видела в доме Эминовича, показав список найденных мною вещей.

— Ну и что? — прищурился на меня Митфорд. — Назовите мне год выпуска закона, по которому отсутствие продовольствия в буфете является основанием для ареста.

— Издеваетесь? — сдаваться я не собиралась. — А фотография?