Смерть автора

Впрочем, когда я его по-настоящему понимал? Он всегда был тёмен для меня, одновременно сотворённый мною и несотворённый, близкий и чужой. Десять лет назад меня пленили его характер и биография, сама неправдоподобность его самого и событий, в которые он оказался вовлечён. Я вынужден признаться себе, что рассматривал его как экзотическое животное, которое иногда приходится прикармливать своей кровью — так, вероятно, зоологи содержат американских летучих мышей. Со стыдом вижу теперь, что мой интерес к нему был зоологический, в лучшем случае антропологический. Я изучил все его ужимки; я могу предсказать, когда он вздёрнет бровь, а когда разгладит усы. Но могу ли я похвастаться тем, что хотя бы на минуту проник в его помыслы? Вопрос не столь праздный, потому что с этим связано решение другого вопроса. В какой мере я, Алистер Моппер, несу ответственность за содеянное Мирославом?

Его стараниями в Лондоне прибавилось два трупа и одна пациентка психиатрической клиники (выпоротый Картер не в счёт — кто-то же должен был вправить мозги семнадцатилетнему лоботрясу, лазающему по чужим домам). Это хуже, чем когда бы то ни было. Та история десятилетней давности обошлась единственной жертвой — той, кого я вывел под именем Белинды. При этом он сам признаёт, что сгоряча наделал тогда глупостей. Мне казалось, что теперь он остепенился, что обойдётся без эксцессов… вот отчего я скрепя сердце выпустил его в свет. Впрочем, это зависело не только и не столько от меня.

Почему он так себя повёл? Потому, что такова его природа, которой никто не в силах изменить, или же потому, что я подталкиваю его к этому своим романом и образом, созданным мною там? Я его не сотворил; но я дал ему новую жизнь, третью по счёту. Первую он прожил с 1540 по 1576 годы — жизнь Цветочного Воеводы, вторую он влачил в Слатине, жалкую, полупотаённую, от которой он бежал в Лондон в 1903 году и стал причиной событий, прошедших практически незамеченными тогда, но от этого не менее ужасных. Это я вызволил его; я сделал его героем своей книги; я был единственным человеком, которому он мог довериться тогда, в те страшные дни. Почему я уступил ему свою кровь? Вначале потому, что он был голоден и измучен; я немало обессилел тогда, со мной даже бывали обмороки. Теперь это давно уже стало у нас чем-то вроде ритуала; одни только мои жилы не решили бы проблемы, и он уже много лет получает всё, что ему нужно, за деньги — странно сказать, я только теперь начинаю понимать, что наши отношения в большей степени нужны мне, чем ему!

Да, я должен в этом признаться себе — это мне нужно, чтобы он приходил и пил мою кровь; чтобы он острил и высмеивал меня; чтобы он крутил свои проклятые усы и с усмешечкой рассказывал о своих подвигах. Потому что из этого и сделан мой роман — книга всей моей жизни, лучшее, что я написал (ни «Маска крысы», ни «Дама в лиловом плаще» не имели такого успеха, не говоря уже о пьесах). Не знаю, существуют ли музы — я не верю в них, человеку двадцатого века трудно поверить в их существование. Но есть я — автор романа, и есть он — его герой, и то тёмное, отчаянное, не поддающееся описанию — утекание жизненных сил, изнеможение, за которым следуют истома и покой, исцеление от мучений. Это и есть единственно реальное в наш век агностицизма и безверия. И вот почему я не смогу с ним расстаться. Несмотря на то, что роман уже написан.

Но как, как мне совладать с ним?

20 ноября 1913, Сегодня я рылся у себя в письменном столе и обнаружил коричневую тетрадь, которой туда не клал. Я взял её в руки, и из неё выпала закладка с кириллической надписью. Думая, что это тайные записки Мирослава, я поспешно открыл её. Может быть, движения его души наконец прояснятся для меня хоть сколько-нибудь.