Смерть - дорогое удовольствие

Люазо постарался придать своему лицу как можно более дружелюбное выражение.

– Не знаю, когда вы созреете для клиники Дэтта, но до тех пор я решил вести за вами постоянное наблюдение. Если это политическое дело, тогда пусть политический отдел запросит информацию. Нам нет смысла стремиться перерезать глотку друг другу. Согласны?

– Согласен.

– В последующие несколько дней с вами могут вступить в контакт люди, которые будут утверждать, что работают на меня. Не верьте им. Если вы захотите что-либо узнать, приходите прямо ко мне. Я 22–22.[17] Если не застанете меня, то здесь будут знать, где я. Скажите оператору: «Un sourire est different d'un rire».[18]

– Ладно, – ответил я. Французы все еще используют эти глупые кодовые слова, которые невозможно использовать, когда вас подслушивают.

– И последнее, – сказал Люазо. – Не знаю, что вам такое посоветовать, чтобы вы хорошенько запомнили, поэтому добавлю только одно: если вы разберетесь с этими людьми и благополучно не исчезнете… – он взглянул на меня, чтобы убедиться, внимательно ли я слушаю, – то я лично гарантирую, что обеспечу вам manger les haricots[19] лет на пять.

– По обвинению в…

– В том, что вы причинили главному инспектору Люазо хлопоты, превышающие его служебные обязанности.

– Вы могли бы пойти дальше, чем вам позволяют ваши полномочия, – сказал я, пытаясь создать впечатление, что и у меня могут быть влиятельные друзья.

Люазо улыбнулся.

– Конечно, я так и сделаю. Мое нынешнее положение я приобрел за счет того, что всегда процентов на десять превышал полномочия.

Он поднял телефонную трубку и тут же опустил ее. Где-то в соседнем помещении легонько звякнул звонок. Должно быть, это был заранее условленный сигнал, потому что тотчас появился его помощник. Люазо кивнул, показывая, что наша встреча окончена.

– До свидания, – сказал он. – Было приятно снова увидеть вас.

– Снова?

– Вспомните конференцию НАТО по вопросам фальсификации грузовых деклараций, которая проводилась в Бонне в апреле 1956 года. Вы там представляли одну известную организацию, если я правильно помню.

– Вы говорите загадками.

– Вы бойкий парень, – сказал Люазо. – Еще десять минут – и вы убедите меня в том, что я сам никогда там не был. – Он повернулся к помощнику, ожидающему меня, чтобы проводить вниз: – Пересчитайте огнетушители после того, как он уйдет. И ни в коем случае не пожимайте ему руку, иначе может случиться, что вас найдут где-нибудь в предместье Сен-Оноре.

Помощник Люазо проводил меня до двери – прыщеватый паренек в очках с круглой металлической оправой, которая слишком глубоко врезалась в его лицо, как пени, вросший в ствол дерева.

– До свидания, – сказал я, расставаясь с ним, и слегка улыбнулся.

Он посмотрел сквозь меня, кивнув часовому-полицейскому, который поправил автомат на плече.

Оставив в покое entente cordiale,[20] я пошел по направлению к предместью Сен-Оноре, пытаясь поймать такси. Сквозь решетки мостовой доносился звук поезда метро, слегка приглушенный телами четырех сгрудившихся clochards,[21] греющихся в теплом затхлом воздухе, выходящем из-под земли. Один из них, по-видимому, спавший, неожиданно закричал, разбуженный, вероятно, кошмаром, но тут же снова затих.

Недалеко от угла стоял припаркованный «ягуар». Когда я обогнул угол, фары вспыхнули, и машина двинулась мне навстречу. Я был еще на порядочном расстоянии, когда дверца открылась, женский голос сказал:

– Садитесь.

– В другой раз, – ответил я.

Глава 6

Марии Шове было тридцать два года. Она сохранила свою привлекательность, нежность, фигуру, сексуальный оптимизм, уважение к уму мужчин и привязанность к дому. Она утратила друзей юности, застенчивость, литературные устремления, одержимость одеждой и мужа. Это справедливый обмен, думала она. Время принесло ей изрядную долю независимости. Она оглядывала галерею искусств и не видела ни одного человека, которого ей хотелось бы увидеть вновь. И все же это были свои люди: те, кого она знала еще лет с двадцати, люди, разделявшие ее вкусы в отношении кино, путешествий, спорта и книг. Теперь, правда, ей уже не хотелось выслушивать их мнение о том, что нравилось ей самой, и лишь изредка она принимала во внимание их высказывания по поводу того, чего сама терпеть не могла. Картины здесь были ужасными, в них ничего не было от детского безудержного веселья, они были старыми, замученными и печальными. Она терпеть не могла того, что выглядело слишком реальным.

Реальным было старение. А по мере старения все становилось более реальным, и, хотя она не боялась старости, ей вовсе не хотелось спешить в этом направлении.

Мария надеялась, что Люазо не станет применять насилие к англичанину, которого увел с собой. Десять лет назад она бы что-нибудь сказала Люазо, но теперь научилась скрытности, и умение быть скрытной становилось все более и более важным в Париже. То же самое и с насилием, если уж говорить о нем.