Смерть дублера

На сцене Тусар кивнул Доре Моубрей, и они начали следующий номер, который, с точки зрения Фокса, весьма напоминал предыдущий. Однако уже через пару минут ему стало казаться, что небольшие шумы, издаваемые публикой, заметно прибавили в громкости. Фоксу стало неудобно сидеть, захотелось по-другому скрестить ноги, пришлось поменять их положение. Коротышка справа откровенно ерзал в кресле и уронил на пол программку. После завершения пьесы Лало аплодисменты прозвучали еще более скупо. Фокс даже не взглянул на Диего, лишь вновь передвинул ноги, уповая на то, что последний оставшийся до антракта номер – судя по программке, «Обертас» Венявского – будет коротким. Так и оказалось. Столь же коротким были и аплодисменты публики, но Тусар не стал дожидаться их окончания. С бледным, застывшим лицом он постоял секунду, устремив взгляд в пространство перед собой, затем развернулся и твердым шагом покинул сцену. Публика завибрировала, загудела, затрепетала. Дора Моубрей, чье лицо было даже белее, чем у Тусара, выждала минуту на банкетке у рояля, потом вскочила и побежала к двери.

– Пошли отсюда, – бросил Диего, наклоняясь за пальто и шляпой.

Фокс взял свою верхнюю одежду и последовал за другом в проход между рядами.

– Мне нужно выпить, – оказавшись в фойе, проворчал Диего и, когда Фокс согласно кивнул, вышел на улицу и направился к бару.

Неспешно потягивая хайбол, Фокс наблюдал за тем, как испанец опрокидывает в себя один за другим два двойных скотча, и по выражению его лица решил, что к беседе тот не расположен. Да и сам Фокс чувствовал некоторую неловкость и не знал, что сказать. Год назад, уступив просьбе Диего, он пожертвовал две тысячи долларов на покупку скрипки для юного виртуоза, который, по словам того же Диего, был или обещал стать новым Сарасате. И вот сегодня Фокса пригласили на концерт, чтобы он смог своими глазами увидеть триумф, в подготовку которого и сам внес некоторый вклад. И теперь Фокс не просто испытывал смущение, а был отчасти раздражен. Он не хотел здесь появляться. Он ничего не смыслил в музыке. И Фоксу не нравилось возникшее у него ощущение, будто он хитростью купил право примазаться к чужому триумфу. Сохраняя молчание, он продолжал потягивать хайбол, пока его спутник, хмурясь, оглядывал ряды бутылок на полках за барной стойкой.

Внезапно Диего повернул к нему голову:

– Ты ведь и понятия не имеешь, что там произошло, так?

Фокс поставил на стойку пустой стакан:

– Нет, не имею.

– Вот и я тоже.

– Полагаю, – осторожно произнес Фокс, стараясь не выдать раздражения, – он был настолько напуган, что не сумел полностью собраться. Очень было похоже.

– Нет, не в том дело, – покачал головой Диего. – Он прекрасно играл, пальцы двигались безупречно, даже во время портаменто[21]… Ничего не понимаю. Все дело в звучании, в тоне. Мертвечина. Совершенно плоский, безжизненный звук! А эта скрипка должна, обязана была петь! И ведь он сражался… С невероятным мужеством он сражался до самого конца! Но ты же сам слышал, да? Словно какая-то дрянь, купленная у старьевщика. Не могу этого понять. Сейчас я ощущаю почти то же, что и в тот момент… когда это случилось… – Диего приподнял руку с двумя обрубками пальцев и вновь уронил ее на стойку. – Если не возражаешь, я пройдусь и, может, выпью еще немного. Кажется, я не гожусь пока для разговоров.

– А как же Тусар? – возмутился Фокс.

– Не знаю.

– Он собирается закончить концерт?

– Не знаю. Говорю же, я ничего не понимаю.

– Вот и я тоже, хотя хотел бы понять. Мне казалось, он просто запаниковал, но ты говоришь, все не так? Давай вернемся, поговорим с ним. Посмотрим на его скрипку.

– Какой смысл? На сегодня все кончено, половина публики разбрелась по домам. В любом случае он отдал все силы на борьбу с инструментом и победы уже не одержит… – поежился Диего. – Не хотелось бы мне пережить все это вновь, даже ради возвращения пальца…

Но, проявив настойчивость, Фокс призвал своего друга поторопиться, чтобы успеть попасть за кулисы до окончания антракта, расплатился за выпивку и быстро вышел из бара. Диего неохотно последовал за ним. Спеша завернуть за угол, они миновали центральный вход концертного зала, из которого выходили одетые люди явно без намерения возвращаться.

У служебного входа никто не поинтересовался, куда они идут, что было удивительно, но у обоих не было настроения обсуждать подобную странность. Они поднялись по лестнице, прошли узким коридором, еще пару раз повернули, пересекли просторное помещение, до потолка набитое самым разнообразным инвентарем – от свернутых занавесов до ремонтных козел, – и открыли очередную дверь.