Смерть это все мужчины

Вернёмся к тому факту, что однажды где-то родилась девочка, а из девочек, если их не топить сразу, вырастают женщины. На свете можно, если повезёт, неплохо прожить и женщиной, только не надо об этом думать, не надо ничего осознавать. Нельзя продираться к сущности, обобщать, рассуждать, потому что там, на глубине, когда забуришься, там жирной нефтью лежит перегнившая в зло тоска. И эта тоска вот как будто и не твоя лично, и ты – не сама по себе, и что-то приходит, приплывает, душу рвёт, маленькую твою душ у, которая не в силах вместить чьей-то боли…

Это моя боль, деточка, ты чувствуешь мою боль

Рассудок говорит здраво, что, н у, работа как работа, то есть быть женщиной – трудная работа. Красивого, правда, мало, надо скрываться, помалкивать, запирать будни своей физиологии в кладовочку – они отвращают мужчин. Их стеснительные подруги знают об этом, «сегодня нельзя, милый», большего разумная женщина не сообщит, видя, как друг морщится от рекламы прокладок, заливаемых какой-то лицемерной голубой жидкостью. Они с ошалевшими от счастья глазами будут смотреть в кино на кровавые моря – но эта кровь им противна даже в рекламных эвфемизмах.

Трудная работа или болезнь? Большой гуманист Томас Манн дорассуждался в «Волшебной горе» до того, что органическая жизнь – это болезнь материи; но тогда быть женщиной, рождающей органическую жизнь, – значит, переживать болезнь материи в самой острой форме. Я иногда думаю, говоря с мужчинами во время месячных очищений, что вот они и не подозревают, что говорят с человеком, у них на глазах истекающим кровью. И я обязана это тщательно скрывать, не подавать виду, притворяться, что я – нормальная, такая же, а какая же я такая же? Я больная, я – больная плоть, и не дай Бог в моей плоти заведётся дух, что он будет тут делать, кроме как смотреть и плакать. Впрочем, дух не плачет, дух скорбит, плачет душа, тоже проклятье женское, но про это потом. Во всех религиях заведено малолетних особ женского пола готовить к грядущим переменам, да и в рациональных странах предусмотрены свои меры и просветительные книжки с картинками; а в нашей земле тогда ни веры не было, ни разума, и девочка подумала, что она умирает. Теперь умирать до пятидесяти лет, а там придёт желанная свобода – климакс, рак груди, фибромиома матки, старость и смерть.

Привыкаешь быстро, тем более – куда жаловаться? кому? Да и подумаешь, три-пять дней в месяц, потерпеть можно, правда, за всю жизнь если считать, лет пять-шесть набегает. Кому как повезёт. Пять лет течки, весёлое число. На его основании, что ли, мы требуем равных прав? Истечение крови из организма в любом случае означает болезнь, повреждение – в любом, кроме этого: тут, наоборот, считается здоровьем и нормой. Но я давно смекнула, что я правды во всех этих вопросах не найду никогда, тут даже не двойные стандарты, а какие-то десятерные, да ещё в хороших исторических упаковках-заморочках. Я только поняла из всех книг, описывающих Человека – его историю, его права и обязанности в обществе, его путь в науке ли, в философии ли, медицине, литературе, да в чём угодно, – что я не человек. И что мне этого здесь, в этом обществе, никогда честно не скажут, а будут искушать и морочить ненавистным мне равенством – то есть издевательским предложением быть как они, играть в их игры, одеваться как они, вести себя как они, делать их работу вместо, за них. Когда я всё это научусь делать на пять с плюсом, как проклятая отличница (мы ведь в большинстве своём – отличницы!), мне скажут, что я, увы, не женщина. А вы кого из меня делали?