Смерть господина Голужи

В это самое время большинство женатых горожан, вопреки громким утверждениям, будто они ничуть не ревнивы, стали учтивейшим образом рекомендовать ему для окончательных расчетов с жизнью свое испытанное и опробованное оружие: старинные кольты, новейшие браунинги и элегантные дамские револьверы. Господин Голужа столь же учтивейшим образом благодарил их, убеждая одновременно в том, что из уважения к собственной кончине он предпочтет какой-нибудь более оригинальный способ покинуть сей бессмысленный и неразумный мир.Возможно, случайно, а возможно и кое-что прослышав, лучший в городе парикмахер уже на другой день поспешил предложить ему свое всяческое содействие.

— Не понимаю я тебя,— рявкнул на него господин Голужа.— Переходи наконец к сути, шельма!

— Да не о сути речь, — возбужденно шептал парикмахер. — Я и знать не знаю, что такое суть! Об искусство речь идет, сударь! Об искусстве!

— Говори толком, чего ты мнешься!

— С вашего благословения я мог бы хватить вас лезвием по горлу. А бритва у меня шведской стали, ничего даже и не почувствуете.

— А если все-таки почувствую?

— Клянусь честью, глазом моргнуть не успеете. Разумеется, если вы не пожелаете, чтобы слева от глотки я сделал вам особый надрез, весьма часто употребляемый на Востоке.

— Это было бы великолепно, однако я не могу принять такую жертву.— Господин Голужа был преисполнен великодушия. — Ведь потом ты будешь страдать от бессонницы, испытывать угрызения совести, ведь правда?

— Напротив, сударь, — воскликнул цирюльник. — У меня на душе станет легче: представьте себе, ведь с той поры, как я стал подмастерьем, меня одолевает сладкое искушение полоснуть бритвой по чьей-нибудь благородной глотке.

— Что же ты ждал до сих пор?

— В самую решающую минуту я праздновал труса: пересыхало во рту, перед глазами плавал туман и — что самое скверное для любого порядочного цирюльника — начинали позорно дрожать руки, отчего многих клиентов брало сомнение, такой ли уж я первоклассный мастер. А мне-то ведь невозможно объяснить им причину, отчего у меня рученька дрожит. А она дрожит и дрожит. Плюнешь и бросишь, сударь.

— Любопытно,— шепнул господин Голужа, бледнея.— А что, если и со мною у тебя рученька задрожит?

— Ну, вы совсем иное дело, — смутился цирюльник. — Вы смерть сами избрали, к тому ж вы из большого города, это особенно волнующее для меня обстоятельство.

Господин Голужа молча барабанил пальцами по столу. Казалось, он погрузился в размышления. Потом вдруг он встал и решительным жестом распахнул дверь. Он хотел что-то воскликнуть, но почувствовал, как ему изменяет голос, и постарался восстановить его, потрясенный до глубины души страхом, который неожиданно его охватил.

— Отныне я сам буду бриться, — только и сумел он произнести.

— Но ведь я хотел вам помочь, — пробормотал парикмахер.— За эти месяцы я так привык к вашему горлу, что вроде бы даже полюбил его.

— Вон, злодей! — закричал господин Голужа.

Той студеной февральской ночью его мучили кошмары: в самых мельчайших подробностях видел он свою собственную кончину. Обливаясь холодным потом, хватая ртом воздух, он то и дело просыпался. Потом встал и, закутавшись в теплое одеяло, долго бродил по комнате и курил. Вслушиваясь в зловещий и непонятный посвист ветра, он чувствовал, насколько он одинок и растерян, как будто в чем-то сам себя обманул. На рассвете он принял решение как можно скорее покинуть городок. Успокоенный, он снова уснул, поджав колени к груди и обхватив их длинными и тонкими руками. Улыбаясь омертвелыми губами, он видел во сне море.

Он проснулся только после полудня и с наслаждением отобедал, радуясь самой мысли о том, что ночной кошмар миновал. Он собирался в последний раз совершить свою обычную прогулку по главной улице, а с наступлением сумерек украдкой сесть на первый поезд, идущий к югу. Правда, из-за этого он немного грустил, однако он тешил себя надеждой, что где-нибудь на свете найдется еще городок, на котором он остановит свой выбор и который, может быть, полюбит.

В тот день после обеда ему нанесли визит семеро видных горожан, при виде их угрюмых физиономий у него в груди вспыхнул язычок пламени, которое, вероятнее всего, было дурным предчувствием. Но он собрался с силами и встретил их улыбкой.

— Добрый день, господин Голужа.

— Мои дни сочтены,— не без ехидства возразил он.

— Простите, но по этому поводу мы к вам и пожаловали, — произнес самый старший.

— Мне сейчас ни до чего нет дела, приходите в другой раз.

Однако они, не снимая пальто и шуб, рассаживались. Четверо устроились в креслах, один развалился на постели, а самый осанистый и крупный остался стоять, прислонившись спиной к двери.

— Нам пора объясниться, — произнес он, моргая раскосыми глазами.

— А разве вам что-нибудь не ясно?

— Увы! Вы давно обещали покончить с собой, и мы в некотором роде чувствуем себя обманутыми.

— Ну и ну, — поразился он,— это вы меня обманули: в ту праздничную ночь убедили меня нарушить обретенный было мною мир, а теперь, в ожидании пока меня вновь посетит вдохновение, я должен смотреть на вас и терпеть ваше присутствие.