Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

Ефросинья созерцала с закрытыми веками очертания пальцев своей замечательной ноги, потом открыла глаза и увидела, что нога не ее. Она опустила глаза и начала смотреть последовательно: лодыжки чужие, коленки не ее, бедра не ее, дальше она испугалась. В дверь громко постучали, на ступенях раздался грохот чего-то затаскиваемого, она взлетела на потолок, чтобы не смотреть дальше. Зашел человек с ее ногами. Они смотрели друг на друга, но непонятно было, как и кого полагается приветствовать в таких случаях. «На людей посмотреть, себя показать!» — наконец сказал он голосом, традиционным в этой местности по выходным. Он был одет как провинциальный осеменитель: шлем с рогами, мотоцикл, пиво. Сверху он был прекрасен той заскорузлой красотой деревенского самца, которая не действует почти ни на кого. Бесцветные глаза, выдвинутая челюсть, приклеенная к губе папироса, широченные плечи и тяжелые грязные руки. Ниже пояса всё у него было ефросиньино: платье с прожилками, узкие лодыжки, увешанные рыбьими костями и бусинками из человеческих глаз и вершина всего — замечательный мизинец ноги, уместный даже на великосветском приёме. Ефросинья с ужасом смотрела на свои ноги на нем, и они ей пока что не нравились. Она прыгнула с потолка, как ковбой в седло, в кожаные штаны и высокие ботинки, тоже схватилась за руль и пиво и стала наполовину похожа на гостя. Им наконец стало смешно: они узнали друг друга. Гость был ефросиньиным страхом. Чтобы ближе познакомиться, она предложила ему пошевелить ногами. Они потанцевали немножко, получалось неуклюже и несинхронно, как бег в мешках. Его тяжелые нош никак не хотели делать батман-тандю и уж тем более плие. Она мучилась с их неловкостью. Он на ее ногах прыгал куда-то вбок. Ему стыдно было быть таким слабым.

Они давно были друзьями, с тех пор как познакомились. Познакомились они только что. Страха звали Василиск, можно просто Вася. Им ничего не оставалось, кроме как бежать друг от друга или друг к другу. Они выбрали третье: идти рядом и смеяться, потому что иногда это более устрашающе. Они вышли на улицу, вокруг простиралась чужая деревня, обещавшая открыть свое название позже. Мотоциклом пришлось управлять вместе: Ефросинья давила на педаль, а страх выглядывал из-за ее головы и держал руль. Через некоторое время они привыкли, но мир выглядел очень кривым. Земля жила сбоку, небо умещалось в пригоршне, в детских садах продавали пиво, в магазинах был постоянный санитарный день. Мужики шевелили мозолистыми нечистыми пальцами, пытаясь выразить великое нечто, пространство было сморщено, жить было тесно и незачем. Строители шили дома, а директора нажимали кнопки в своих головах. Несколько местных жителей признавались друг другу в любви тихим матом. Было тепло и холодно. Символы выглядели непривычными, мир был слаб и дрожал, как после болезни, но устойчив, будто должен пребывать таким вечно.

Ефросинья спела Василиску частушку, которая сразу стала народной:

О Великое Ничто,
Ниспошли ты мне пальто!
О Великий Абсолют,
Ты в бутылке очень лют.

Им не хотелось ни есть, ни умываться, они просто ехали по стенам домов. Когда они забрались в темный лес, то поехали по стволам. В лесу жила свирепая моль. Она съела медведя, и он проснулся от холода. Трясло и выкручивало. Ефросинья попыталась забыть свое имя и имя своего страха. От забывания ему стало холодно и захотелось немного салата, его руки стали чуть чище. На кладбище эллиптической формы они сошли с мотоцикла и спустились по ступенькам, хотя пришлось это делать наискось. Ступеньки вели в склеп, в котором покойники стояли боком. Ефросинья с трудом ориентировалась в сдвинутой реальности: делаешь жест влево — получается вверх, делаешь вверх — получается вправо.

Склеп