Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

Одежда и обувь этого человека жили отдельной жизнью. Пуговицы подмигивали и поворачивались туда-сюда, норовя перетереть нитку и оборваться (но оторванные продолжали следовать за костюмом, звякая по камушкам). Рукава поколыхивались в неподвижном воздухе, шнурки между правым и левым ботинками стремились связаться. Карманы дышали, хватая пыль и воздух.

— «Любимой» я назвал тебя потому, что на фоне моей ненависти к себе любое простое чувство выглядит любовью. А пёс питается тем же, чем и любое существо в этом мире — Божьей милостью. Мне очень надоело жить на этом свете, самоубийство невежливо по отношению к Создателю, а к естественной смерти путь мне заказан. Может, позволишь мне попробовать убить тебя? Это очень заманчиво — стать бессмертной, правда ведь? А я наконец попаду в небытие и немного отдохну. Я благородный человек, я не могу убить тебя без твоего согласия, но ты подумай, пожалуйста! Если захочешь уйти — ты всегда сможешь убить кого-то еще. А может, ты найдешь способ быть убитой и тогда станешь кем угодно! Я стар, и моя фантазия становится всё слабее, вполне возможно, что я не вижу какого-то очевидного выхода…

Ефросинья, пораженная предложением, резко оглянулась и увидела совершенно голого чернокожего юношу, беззвучно идущего след в след по давешней цепочке в песке. Его прекрасная улыбка никак не вязалась с речью, которую она только что услышала.

Его босые ноги ласкали женские следы, и она почувствовала, что внутри крестца начинает пузыриться горячий ветерок, словно втягиваясь в откупоренный сосуд.

— Каждая ночь любви делает тебя старее. Если хочешь оставаться вечно молодой, будь девственницей, — говорил собеседник, но она видела, что губы произносят: «Здравствуй, любимая, меня зовут Агасфер».

— Но я хочу сначала узнать — что это такое, ночь любви, о чем папа мне рассказывал! — выдохнула Ефросинья, неотрывно глядя, как колеблется в горячем воздухе лицо собеседника. Реальность запотевала на выдохе и высыхала на вдохе.

— Только один раз попробуешь — захочется еще и еще. И плата старостью покажется ерундой по сравнению с силой желания.

Она сжала кулачки, пряча в них большие пальцы, словно поджатые хвостики. Глаза стали большими и влажными, как у животного.

— Самый лучший способ поймать женщину — это самому попасться ей, — прошептал Агасфер, пока его губы шевелились словами: «Это не собака, моя девочка».

Муравьи

Они лежали голыми на ночной траве, не касаясь друг друга ни одной точкой. Ее сахарное платье светилось, как сумеречный цветок, разметавшись на высоких былинках Его пиджак раскинул рукава совсем рядом и при шевелениях ветра тянулся к платью. Подол отвечал взаимностью. Вещи хотели смешаться в один букет, но тоже не соприкасались ни единой ниткой. Они не могли не подчиняться хозяевам. Сквозь пуговицы начала прорастать трава, пошел и перестал дождь, в небе раскрылись дырки звезд, кроты ворочались под землей, тихо пыхтя. Она почувствовала, что ее губы срослись, а глаза видят сквозь веки. Внутри черепа светилась карта звездного неба, точная копия внутренней стороны небесной сферы. Прямые между звездами и их отражениями сходились на корне языка, отпечатывая буквы неизвестной на земле речи.

По их телам ползли муравьи. Они шли по ней, потом по нему, а возвращались обратно по нему, потом по ней. Двое, не соприкасавшиеся ни одной точкой, соединялись через тропки муравьев. Ее кости светились, ночные мотыльки прилетали поинтересоваться. Из леса вышла кошка, обошла их по периметру, задевая влажным носом и щекотным хвостом, задержалась, мелко обнюхивая одежду, и свернулась вылизываться у соседнего камушка. На фоне сна она услышала: «Ты хочешь любви, а я — смерти. Это не одно и то же». Голос превратился в водяной фонтан, и она не стала просыпать себя.

Когда настало утро, Ефросинья спала, высоко подтянув ногу и вытянув носки, словно танцуя. Тишина шипела, как яичница на сковородке. На животе у нее мурчала теплая кошка. Агасфера не было на расстоянии невытянутой руки. Закрыв глаза, она увидела, что час назад следы пошли дальше, потом двинулся костюм, потом голое идеально сложенное черное тело и напоследок голос:

— Люди плачут не о других, а о себе. Не об умершем, а о том, как им будет без него. Или о том, что они тоже когда-то будут мертвы. Ты тоже умрешь, и еще долго после смерти будешь чувствовать боль. Потом, встретив свою могилку, будешь праздновать смерть. О, счастливая доля! Как я завидую тебе, любимая, ты умеешь умирать…

Борщ

Она скинула кошку и взяла оставшуюся от Агасфера круглую вещь. Та была тяжелой, переливалась внутри и оказалась знакомой кастрюлей с угловатым инициалом «Е» на боку, завернутой в старое Ефросиньино платье из любовных писем. Платье пришлось очень кстати — сахарную бумагу за ночь почти совсем съели муравьи, она спала голая. Из писем вывалилась ложка, в кастрюле плескался чуть остывший борщ. Ефросинья не стала ломать голову над появлением в скалах этих нужных вещей, а уселась за камнем как за столом.

Кошка топталась на коленях, норовя засунуть хвост в борщ, Ефросинья ела его пополам со слезами.