Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

Про душу, у которой нет имени, про семиногих ящериц и деревовидные облака. Про фарфоровую девочку и ее собаку, про хищную принцессу Южную с ее карамельными наядами, про мертвую реку и твердую воду, про куколку, становящуюся бабочкой. Она не могла разбивать голосом рюмки, но ее песни были живыми существами. Она кормила их своим голосом и ласкала своими жестами. На сцену под платье она не надевала белья, чтобы лучше чувствовать ветер от зала. Когда она пела, у всех кружилась голова. У некоторых начиналась морская болезнь. Люди плакали и смеялись, а потом смотрели в ее лицо с ужасом и восхищением. Они не понимали, что смотрят на клетку, в которую иногда залетает птица. Глупо любить тарелку только из-за того, что на ней иногда бывает еда.

У нее были родители в провинции, дешевая гитара, немодный родительский чемодан с вещами и записная книжка с телефонами знакомых, приютивших ее в столице. Она была счастлива, пока ее не настигла любовь. Любимого звали Рюрик, он пах кожей и табаком, носил нож за пазухой и всем рассказывал, что вот-вот починит свой мотоцикл. Он влюбился в ее песни, она влюбилась в его самоуверенность, и это было ошибкой их обоих. Он привел ее жить к своей красивой и ядовитой матери, и Ола не сразу поняла, что пропала.

Его мать

— Кто это?

— Это моя любимая женщина.

— Может, у тебя сто любимых женщин? Может, она воровка! — заорала мать и переключила внимание на нее: — Имей в виду, мы тебя не пропишем! Может, вы еще и размножаться надумаете?

— Не бойтесь, в неволе я не размножаюсь, — сказала Ола про себя и перестала есть в этом доме.

Красивая мать копалась в ее вещах, подслушивала телефонные разговоры, входила в комнату без стука, крала у молодых деньги и вскрывала письма. Любимый Рюрик приходил поздно ночью пьяным, с героиновыми глазами и открывал дверь пинком сапога. Он был груб и нетерпелив в постели, а потом громко рассказывал друзьям, что она не кончает. Мать делала метки на туалетной бумаге, чтобы устроить скандал, если кто-то спутает рулон. Порошок для чистки сантехники тратился с такой скоростью, будто кто-то его ел, а в бутылочках с шампунями почему-то оказывалась лишь мыльная вода. Жизнь встала на месте под чужим сверлящим взглядом. Она не знала, куда деваться в квартире, полной подозрений и ненависти, со своими рукописными тетрадками с песнями, письмами от родителей, уродливо вскрытыми якобы на почте, своими сумками с трусиками и ненадеваемыми платьями, оскверненными прикосновениями чужих грабительских рук.

Не умея за себя постоять, она могла только молчать и не решалась даже плакать. Волосы у нее начали ломаться и выпадать горстями, а голос ослаб так, что стало трудно не только петь, но и говорить. Мать, слащаво улыбаясь при чужих, наедине оскорбляла ее выражениями, которые Ола в жизни не слышала, чтобы люди говорили друг другу. Она ругалась немытыми словами, было ощущение, что и рот у нее в грязи. Однажды мать, разозленная ее молчанием, бросилась на нее с большим кухонным ножом.

Красное на белом

«Лучше запинаться за собственную смерть, чем за чужую», — подумала Ола, а тело поняло по-своему. На следующий день у нее поднялась температура, кожа покрылась красной сыпью. За три дня с температурой сорок сыпь распространилась по всему телу и начала сливаться в одно целое. Красное на белом перешло в остатки белого на красном. Тело сникло, оно больше не хотело служить сосудом для души. Кожа стала походить на шкуру леопарда, сыпь добралась до шеи, белым оставалось только лицо. Стоило задеть бедром за какой-нибудь угол, как на этом месте вздувался водяной волдырь, который не болел, но больше и не заживал.

В больнице, куда ее, иногороднюю, знакомые устроили больше неправдами, чем правдами, она проводила дни, рассматривая в морской бинокль насекомых на потолке. Однажды она перевернула бинокль, посмотрела на свои руки и увидела, какие они старые и веснушчатые. Бремя пережитого читалось в узоре вен под полупрозрачной кожей, линия жизни обрывалась сегодняшним днем. Через бинокль все ощущения приходили с едва заметным опозданием, которое всё нарастало. Это походило на анестезию. Мир снаружи стремительно удалялся, становился мельче, не теряя разборчивости. Жизнь сквозь толстое время выглядела копошением букашек.

Ей три раза меняли кровь и тысячу раз втыкали иглы в вены. Она перестала бояться шприцев и играла со своей кровью как невинное дитя, не знающее что такое смерть. Студенты-медики изучали по ней свой учебник и простодушно сообщали, что с таким диагнозом не живут дольше месяца. Через месяц ее всё же выписали. Рюрик снял для них отдельную комнату, чтобы рядом не было матери, но приходил то пьяный вдрызг, то совсем без зрачков от героина.

Я убью тебя

Вечером Ола приехала с концерта и ударилась о воздух. В комнате было слишком густо. Он сидел спиной, по которой стекал свет лампы, его мысли чернели в углу.

— Ты слишком красиво поешь! Ты поешь для чужих, а не для меня!

— Раз я не собственность, то и песни свободны, — ответила она взглядом, прошедшим мимо его ноги.

— Тогда я убью тебя.

— За что?

— За то, что я люблю тебя.