Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

Ее слова, как радостное и гордое согласие женщины, сняли покрывало сдержанности с обоих мужчин. Теперь Маркэнд смотрел на нее и видел ее. Она была высока ростом; ее худощавое тело с угловатой и хрупкой грацией вытянулось на земле. Светлые глаза придавали гармоничность крупным чертам ее лица. Голос у нее был хриплый. Это была девушка печальная, зрелая и иссушенная не по годам: ей было не больше двадцати.

— Мы не хобо, — ответил Джон Берн.

— Я так и думала.

— Мы с Севера. Приехали сюда за делом. Вот это — Маркэнд. Его дело в том, чтоб все понять… я хочу сказать — о жизни и о себе. Для этого он отказался от выгодной работы, хотите — верьте, хотите — нет. Мое дело в том, чтобы помочь жителям Юга встать на ноги — после того, как я познакомлюсь с характером края… и, говоря жители, я думаю и о белых, и о черных.

— Я три года работала на фабрике. Пожалуй, я понимаю, что вы хотите сказать.

— Расскажите вы теперь, — попросил Маркэнд.

— Особенно и рассказывать нечего. Я родилась… там, где вы меня встретили. Мать всегда была хворая, а отцу во всем не везло. Три года назад он вдруг стал какой-то чудной… вы знаете, о чем я… Это ведь, скажу я вам, не такая уж редкость по нашим местам, потому что у нас женщины, как только начнут стареть, так все болеют, а на мужа и смотреть не хотят. И вот одна выдалась такая ночь, что я до утра с колен не вставала — молилась. И бог словно велел мне спасаться. Вот я и убежала из дому. Отправилась я в Бэйтсвилл, близ границы штата Теннесси. Там у меня знакомая девушка на фабрике работала. Мне хотелось стать учительницей. Поступлю, думаю, на фабрику работать, а сама заниматься начну. Что ж, попробовала. Но когда десять часов простоишь у машины, потом ничего в голову не лезет. Прошлый год я заболела, поехала домой. Сначала все обошлось, потом отец опять взялся за свое, и я уехала. Я хотела подготовиться на учительницу. Я молилась об этом. Мне все думалось: неужто господь велел бы мне уйти из дому, если б не хотел помочь? Но пришлось возвращаться на фабрику, больше делать было нечего. Проработала я еще год, и все без толку. Очень уж уставала, в голову ничего не шло потом. Девушка помолчала, пока не овладела снова своим голосом. — У нас для девушки только две дороги и есть: или на улицу — тогда денег заработаешь больше и спина не так будет болеть, или замуж, а это — работа не легче, чем на фабрике. Мне хотелось стать учительницей. Но голова не варит, когда очень устанешь. Я так извелась, что даже дома мне уж не так плохо показалось. Не знаю, другим девушкам с фабрики как будто не было так тяжело, как мне. Может быть, потому, что они не думали о том, чтоб стать учительницами, Должно быть, я уж слишком все принимала всерьез. Другие девушки водились с парнями. Я — нет. Мне казалось, я всех их насквозь вижу. Как только любой из них скажет: «Не поесть ли нам мороженого?» — так уж знаешь наперед, что ему нужно. Настали лучшие времена, на фабриках работа кипела — хлопок уродился. Тут я стала думать: может быть, дома пойдет теперь по-другому. Может быть, исправится. Просто мне какая-нибудь нужна была надежда — в Бэйтсвилле надеяться было не на что. Отец не злой человек, только уж очень бешеный. И многие старики у нас тут такие. И даже винить их нельзя, раз у них с женами так выходит. Может быть, думаю, он меня посовестится трогать — ведь я теперь совсем взрослая. Может быть, если показать ему, что я понимаю, не просто ненавижу его… может быть, он возьмет немного денег из банка и даст мне подготовиться на учительницу. Она снова помолчала, и взгляд ее стал жестче. — Как будто в ответ на мои молитвы бог, который велел мне уйти из дому, теперь приказал вернуться домой… Вы-то, — она посмотрела на Берна, — вы ведь не верите в бога?

— Бога нет, и верить нечего, — сказал Берн спокойно.

Девушка гневно взглянула на него. Потом Маркэнд увидел, как она улыбнулась, и понял, что она сильна.