Смерть инквизитора

— Он ответил, — продолжал капеллан, — что жизнь вся состоит из обманов; ваш имеет по крайней мере то преимущество, что он забавный и в каком-то смысле — так он сказал — даже полезный. Что он в восхищении от вашей фантазии.

— Неужели так и сказал?!

— Именно так, дословно. И еще пожелал вам как можно скорее выйти на свободу, велел кланяться.

— Вы говорите, его опять будут пытать?

— Да, но теперь уже, видимо, только для проформы; у него ноги — кровавое месиво, врач считает, что больше жечь нельзя, рискованно. Так о чем бишь я говорил? Ах да: приговор все-таки приведут в исполнение завтра, в назначенный час. Опросили арестантов Викарии, не возьмется ли кто добровольно поработать вместо палача, и вызвались человек двадцать. Выбрали огромного детину, в плечах косая сажень. Ему еще шестнадцать лет сидеть, а теперь помилуют; он рад-радешенек. Да, старинные поговорки сбываются: была бы голова, палач найдется.

XVIII

Он разулся и испытал облегчение, сравнимое разве лишь с тем, какое испытывает пловец, выныривая из воды, чтобы глотнуть воздуха, прежде чем погрузиться снова; еще предстояло содрать носки, прилипшие к ногам вместе с кровью и гноем, для чего требовалось неимоверное усилие, волевое и физическое.

Чтобы избавить себя от тяжелого зрелища, судьи отвернулись — притворились, будто совещаются. Даже надзиратели и те старались смотреть в сторону, в окно, в потолок… К нему обернулись, только когда носки были содраны; из ног сочилась зеленоватая сукровица.

— Пошевеливайтесь! — подгонял один из судей; от гнилостного запаха, от чада судье становилось дурно. В последние дни пытали не огнем, а кипящим свиным жиром; по мнению врача, пытки огнем преступник больше бы не вынес.

— На этот раз доза будет минимальная, — возвестил председатель суда.

— Благодарю вас, — сказал Ди Блази.

— Возражает врач, — уточнил председатель. Ему было важно подчеркнуть, что благодарность государственного преступника к нему не относится.

В котле булькало растопленное сало. Тяжелый кухонный дух, царивший в камере пыток, немного отвлекал от нестерпимой боли. Что-то нелепое и комичное было в этих людях, хлопотавших вокруг котла: так хлопочут у плиты в день, когда прирезали борова, женщины, готовящие кровяную колбасу. Вспомнилось, как мальчишкой он норовил в такие дни пробраться на кухню — очень любил шкварки; наподобие миниатюрных солнечных светил сияли в чаду просторной кухни медные кастрюли и сковороды. Уже много лет он не заходил на кухню и не ел шкварок; их вкус, вся картина были сопряжены с далеким детством. Но при этом воспоминании возникла другая мысль — тревожная, мучительная: ведь и у этих судей, у этих стражников тоже было детство, этот запах и у них, наверное, вызывает образы чего-то давно минувшего, безоблачно-счастливого, рождает желание домашнего уюта, мысль о том, что скоро эти обременительные служебные обязанности, эта необходимость истязать себе подобного кончится и можно будет укрыться в лоне семьи, обрести долгожданный покой. Они будут есть и спать, играть с детьми, ласкать жен, будут тревожиться по поводу простуды у ребенка или чумки у собаки, радоваться или печалиться, наблюдая заход солнца, полет ласточки, вдыхать аромат цветущего сада. А пока что они присутствуют при пытках. «Этого с человеком быть не должно, — подумал он. — В мире, освещенном светом разума, этого не будет». (В каком отчаянии прожил бы он последние часы своей жизни, если бы только мог предугадать, что в том самом будущем, которое виделось ему освещенным светом разума, целые народы поставят своей целью истязать другие народы; что вполне культурные люди, ценители музыки, примерные семьянины, любители животных, будут неумолимо и методично мучить себе подобных и уничтожат миллионы человеческих жизней; что пытки возродят те, кто объявят себя преемниками разумного начала, — уже не под видом неотъемлемого элемента права, как то было, когда пытали его, Ди Блази, а буднично, как заурядное житейское дело.)

— На язвы не надо! — распорядился председатель суда, обращаясь к тюремщику, предложившему свои услуги вместо бедняги Ди Мартино, который валялся в это время в больнице и стонал от боли, забытый врачами и санитарами на подстилке, которую швырнули ему на пол, хуже, чем собаке. Тюремщик, вызвавшийся его заменить, считал: все равно дело сделано, теперь пытают только для виду — и надеялся, что никто про его доброхотство не узнает (а то скажут: мало того что тюремщик, еще и душегуб). Он действительно не усердствовал, чтобы потом с чистой совестью утверждать — коллеги были тому свидетелями, — что услуги свои предложил единственно ради избавления Ди Блази от лишних мучений; возьмись кто другой, было бы хуже. На поверку многие палачи приводят этот довод в оправдание своего призвания, своей профессии. Как бы то ни было, на этот раз рука была действительно легкая; тюремщик-доброхот подержал сосуд, похожий на кофейник, над головой, чтобы охладить, потом стал медленно его наклонять, стараясь, чтобы жидкость не капала на язвы и волдыри.