Смерть инквизитора

Жестокость законов, пытки, свирепые казни — однажды он видел казнь своими глазами — никогда его особенно не волновали; он причислял все это к естественному порядку вещей, или, вернее, рассматривал как меры, направленные на исправление человеческой натуры и столь же необходимые, как подрезка виноградных кустов или удаление сухих веток с оливковых деревьев. Он знал, что есть книга некоего Беккарии, осуждающая пытки и смертную казнь, — знал потому, что монсеньор Лопес как раз в эти дни распорядился ее изъять. Знал аббат и то, что думал на сей счет Ди Блази. Но мало ли прекрасных идей на свете! Жизнь складывается совсем иначе — жестоко и беспросветно. Однако теперь, представив себе, что пытками истерзан и к повешению приговорен человек, которого он знал, уважал и любил, аббат вдруг почувствовал, как мерзко жить в мире, где дыба и виселица — орудия закона, правосудия; ему стало нехорошо, затошнило. «Прочитать бы эту книгу Беккарии, у монсеньора Айрольди она наверняка есть… Но поздно; скоро за мной придут, а там вряд ли почитаешь, даже незапрещенное. И потом не известно, куда меня посадят, в Викарию или в Кастелламаре, — забыл узнать у барона. Может быть, все-таки в Кастелламаре; уж монсеньор Айрольди, наверное, замолвил словечко…» Тюрьма и в самом деле его не пугала; к удобствам и радостям жизни он совсем стал равнодушен; куда сильнее было желание раскрыть всему миру секрет своего обмана, показать, как он горазд на выдумки — «Сицилийская хартия» и «Египетская» были тому блистательным доказательством. Короче, над аферистом в нем взял верх сочинитель — встал на дыбы, как норовистый вороной, весь лоснящийся мальтийский конь, и поволок его, застрявшего одной ногой в стремени, по пыльной дороге… Кроме того, аббат уже привык жить один со своими мыслями. За перипетиями прошлого и настоящего он следил лишь для того, чтобы извлекать эмоции и докапываться до их смысла, как некогда из снов он извлекал цифры для лотереи. «Поистине жизнь есть сон, и человек, желая его осмыслить, придумывает очередную кабалистику; каждая эпоха — свою, каждый человек — свою. Все мы придумываем созвездия цифр — сна, который и есть жизнь; и вращается сие колесо по воле бога или разума… Наиболее вероятно, что счастливый номер выпадет разуму — скорее, нежели богу: сон внутри сна». Благодаря своему старому ремеслу «нумериста» аббат владел лексиконом, который позволял ему хотя бы приблизительно сформулировать эту расплывчатую, невнятную, граничащую с суеверием кабалистику.

Кроме того, были воспоминания. Во сне сегодняшнем ему снилось прошлое. На краю горизонта, за морем, он видел в золотистой дымке памяти Мальту. И вот, будто в фокусе бинокля, в сердце возникали остроконечные, как минареты, колокольни, приземистые белые дома с террасами на крышах. За крепостной стеной старого города, где-то между Сиджеуи и Дзеббугом, простирались поля; уже почти совсем пожелтела майоркская пшеница, ярко зеленели всходы туминии, веселил глаз алый цвет суллы, белые решетки оград. «Issa yibda I-gisemin» — расцветал жасмин; жасмином благоухали террасы и улицы. Расположившись на удобных плетеных скамейках, попыхивали трубками старики; женщины сучили хлопок, пряли легкую нить; парни от нечего делать перебирали струны гитар, наигрывали мелодии, которые как бы повисали, подрагивали в воздухе. К вечеру гитары распалялись, как цикады, а из порта доносились песни сицилийских, греческих, каталонских, генуэзских моряков, тосковавших по далекому дому. Мир в рассказах захмелевших матросов распахивался наподобие веера, и становилось ясно, что даже самому ничтожному из людей чужие края сулят широкие и разнообразные возможности, что перемена мест для бедного человека — единственный шанс взять от жизни все, что можно. Иной раз он заставал матросов в портовых закоулках в обнимку с местными венерами, расплывшимися и отяжелевшими, как те, доисторические, что впоследствии получили от Мальты свое название. Моряки открыли для него женщину; так из чего-то тошнотворного, хмельного родилось его жгучее «зрительное» любопытство к эротике. Да, да, именно с женщины началась для него фальсификация мира; из того, что он в ней видел, подмечал, угадывал, он черпал сырье для своих безудержных фантазий, с годами приобретавших отточенность, завершенность. Через женщину, через свое представление о ней он вообразил себе и арабский мир, куда неотступно влекли его язык и нравы родной земли, струившаяся в его жилах кровь. «Прекрасен только плод фантазии; воспоминание тоже плод воображения… Мальта — всего лишь бедный, неказистый клочок земли, где люди живут в том же варварском состоянии, в каком застал их святой Павел… Но он в море, это дает простор фантазии, позволяет приобщиться и к сказке мусульманского мира, и к сказке христианства, что я и сделал, сумел сделать… Другой бы на моем месте сказал: приобщиться к истории, — а я говорю: к сказке…»

XVI